— Ты же инвалид! — пояснила старушка и закричала на весь магазин: — Товарищи и граждане! Пропустите сынка без очереди! Он в Афганистане воевал, вон у него рука искалеченная, глядите! Ко мне сразу потянулись взгляды. Кто-то сочувственно вздохнул, кто-то проворчал, что их много развелось. А стоявший сзади мужчина в каракулевой шапке пирожком сердито буркнул:
— Инвалид, тоже мне! Какой Афганистан! Небось по пьяни на рыбалке отморозил!
— Не воевал я, мамаша, — громко ответил я. — И никаких льгот не имею.
Спасибо за сочувствие, но пальцы мне на работе оторвало…
Майонеза мне не хватило.
Я вышел на улицу злой и удрученный. Не майонезом, нет — черт с ним вовсе, не купил сегодня, так завтра может повезти, или послезавтра. Но инвалид…
В ушах застряли, как когда-то после речи оперотрядского командира Сережи, слова сердобольной старушки. Инвалид, инвалид, инвалид… Я, здоровый мужчина двадцати пяти лет, у которого не хватает всего трех пальцев — пусть на правой руке! — инвалид?! А ведь, если разобраться — в самом деле инвалид. Чертить я не мог, писать не мог, гайки заворачивать правой рукой — тоже. А больше ничего и не умел. С работы меня вот-вот должны были выжить, дом стал пуст и одинок. Неужели мне в самом деле маячила перспектива библиотеки, пристанища старых дев и инвалидов… Так я шел по улице, полный отчаяния и противной жалости к себе.
— …Ребята, помогите, а!!
Голос вывел из оцепенения — незнакомый мужик кричал из раскрытой дверцы желтых «жигулей»:
— Толкните в раскачку, а! Сел в яму, не могу выехать!
Кроме меня и еще одного парня в синей куртке поблизости никого не было. Забыв про руку, я поставил дипломат в сугроб и полез к машине. Она действительно здорово завязла в снегу, наметенным снегоочистителем. Мы с парнем налегли на багажник. Мужик газовал, умело раскачивая машину вперед и назад. Но она оказалась тяжелее, чем казалась с виду — мы давили изо всех сил, машина вроде ползла вперед, но в самый последний момент нам не хватало сил, чтобы вытолкнуть колеса на твердое покрытие.
— Ну… — прохрипел мой напарник. — Давай сейчас навалимся как следует. Чуть-чуть осталось…
Мы навалились. Всей тяжестью тела я пытался вытолкнуть машину из проклятого снега. Покалеченной руке стало больно. Но я не обращал внимания.
Инвалид?! Я вам покажу инвалида! Мать вашу сучью, дышлом крещенную… Инвалид?! Не дождетесь! Не дождетесь, я еще что-то могу… Машина взревела, выбросив тугую струю снега, и вдруг свободно покатилась вперед. Владелец тормознул и вылез наружу:
— Ну спасибо, ребята выручили!
Я невольно взглянул в его лицо — и оно показалось неожиданно знакомым.
И он тоже уставился на меня. Я узнал его первым. Это был Соколов, мой бывший преподаватель математики из института, которого я не видел, пожалуй, со второго или третьего курса — лет семь.
— Семен Израилевич, это вы? — спросил я.
— Воронцов? — он вопросительно улыбнулся. — Женя, если не ошибаюсь.
— Не ошибаетесь. Ваша память меня всегда поражала!
— Ну, — усмехнулся он. — У нас, математиков, память не на такое способна… Куда идешь-то? Давай подвезу.
— Куда? — я пожал плечами. — Да вроде в ту же сторону, куда вы ехали.
— Ну так бери чемодан и садись.
Ехать по пути нам было от силу минут пять. Но за это время Соколов спросил меня, как дела, и неожиданно для себя я стянул перчатку и показал ему руку.
— Ну, брат, — он покачал головой. — И где же ты так?
— Да… — я вздохнул. — Вспоминать не хочется.
Соколов неожиданно затормозил.
— Слушай, Женя, подожди… Не спеши, время есть. Как у тебя теперь с работой — с такой-то рукой инженеру? И вообще как жизнь? Я сорвался и рассказал коротко, что не могу теперь чертить и даже писать, что начальник мягко выживает из НИИ, а я делаю вид, что веду с ним наглую борьбу, хотя сам каждый день мучаюсь мыслями, куда теперь податься.
— Н-да… — задумчиво протянул Соколов, потом остро взглянул на меня.
— А ведь у меня, Женя, пожалуй есть одно предложение.
Я молча глядел на него.
— У нас открывается кустовой ВЦ, то есть вычислительный центр. Работа сначала не очень напряженная. Пришла пока только первая машина, а их должно быть две. Начальник мой хороший знакомый. Я бы мог содействовать твоему трудоустройству.
— А что за работа на ВЦ? — спросил я. — Я ведь по правде, серьезной вычислительной машины никогда в глаза не видел.
— Ну и что? Их в Союзе вообще мало кто видел, — усмехнулся Соколов. — А у тебя голова всегда была — помнишь, как ты математику на экзамене без подготовки сдавал? На ВЦ сейчас очень перспективное направление. Сначала устроишься на низшую должность, оператором. В зарплате, конечно потеряешь на первых порах, зато работа не очень сложная. Ни чертить, ни даже писать не нужно, только кнопки нажимать, этот ты левой рукой сумеешь. Понемногу будешь книжки почитывать, освоишь программирование — станешь программистом. А это уже серьезная перспектива. Потому что за программистами будущее, это очевидно.
— А я сумею что сейчас что-то заново учить? В двадцать пять лет?
— В двадцать пять, скажешь тоже! — засмеялся Соколов. — Я вон в пятьдесят вновь учился, когда заставили университет марксизма-ленинизма посещать. И даже экзамены сдавал. Ничего, жив, как видишь
— Ну… Подумать надо, — нерешительно произнес я. — Неожиданно как-то. Я о другой работе давно думаю. Но все в другом направлении… Уйти на ВЦ, стать оператором вычислительной машины, выбиваться в программисты, все начать заново… заманчиво конечно, но хватит ли у меня сил? Я еще не знал.
— А кто говорит, что думать не надо? — Соколов порылся в карманах, достал листок бумаги, чиркнул что-то на нем. — В общем, так. Вот тебе мой домашний телефон. Надумаешь — звони. ВЦ открывать будем где-то в середине января… — он протянул бумажку и легко сжал мое плечо: — Знаешь, я очень хочу, чтобы ты надумал. Потому что такой парень, как ты, не должен пропадать из-за случайной травмы… На том мы и расстались.
Придя домой, я выпил водки, поужинал и сел в кресло перед выключенным телевизором. Предложение Соколова было серьезным и требовало размышлений. Впрочем, времени было еще достаточно, ведь он сказал, что можно думать до середины января… А к тому времени должна вернуться Инна, у меня наладится домашняя жизнь, я снова обрету уверенность — и наверняка отважусь на такой шаг. Я прошел на кухню, налил себе еще водки. Жизнь показалась еще более радужной и податливой желаниям.
Только бы скорее она вернулась Инна, четыре месяца уже практически на исходе…
* * *
Инна позвонила двадцать первого декабря.
Я так точно зафиксировал эту дату, потому что в тот вечер ко мне пришел дядя Костя с чекушкой водки. С тех пор, как я начал серьезно пить, он стал частенько наведываться; и, похоже, Марья Алексеевна не очень его ругала, считая, что пусть лучше пьет со мной, чем уйдет невесть куда. Каждый раз дядя Костя находил повод, по которому нельзя было не выпить — и, разумеется, потом не спеть. Тогда он собрался отметить день рождения Сталина, которого — как всякий фронтовик — очень уважал. Портрет Верховного, вырезанный из какого-то журнала сорокалетней давности, пожелтевший и выгоревший до неузнаваемости, но вставленный в аккуратную стеклянную рамку, висел у дяди Кости над телевизором.
