Был, потому что умел хорошо делать чертежи. Но зато другого не делал, после института ничему так и не научился. Теперь было ясно, что чертить я больше не смогу. То есть весь мой профессиональный опыт, наработанный тут за два года, шел псу под хвост. Генычу предстоял гораздо более легкий путь. И не потому, что он оставался здоровым — его специальность была востребована и он мог устроиться на работу водителем в любой момент. Я, конечно, кое-что знал. Чисто теоретически. Сопромат, например. Теорию машин и механизмов, физику с математикой немного, еще кое-что. Но куда можно было приткнуть мои знания, чтоб извлекать из них пользу?
Конечно, я мог уйти в систему образования. Я понаслышке знал от мамы, что в школах постоянная нехватка учителей математики. И пусть у меня нет специального диплома, но наверняка на это закрыли бы глаза, тем более, что мужчин в школе не хватало принципиально. Но я вспоминал отца — и понимал, что в школу не пойду ни при каких условиях. Мог я устроиться и не совсем по специальности, или даже туда, где специальности не требуется вовсе.
В техническую библиотеку, на почту, во вневедомственую охрану… Но это означало смерть. Полный отказ от перспектив, от удовлетворения скромного желания не просто получать деньги, чтоб не умереть с голода, а делать какое-то дело, которое приносило бы удовольствие. Радость жизни и перспективу.
Я знал, что огромная масса людей ходит на ненавистную работу только из-за зарплаты. Но мне было всего двадцать пять лет. И ставить на себе крест прямо сейчас не хотелось. Было страшно, обидно и безысходно.
И самое главное, я не имел никого, с кем поделиться мыслями, рассказать о сомнениях и попросить если не совета, то хотя бы каких-то предложений.
Родители отпадали, поскольку отец уже давно не представлял в моих глазах серьезного советчика а перед мамой я вынужден был постоянно держать позицию активной обороны. И ни в коем случае не мог оказаться перед ней растерянным и просящим моральной помощи — что постоянно и без сомнений делали мои ровесники. Друзей у меня тоже не осталось.
Раньше они вроде были; меня с моей гитарой всегда звали в любую компанию, несколько раз приглашали даже к Инне на работу, для увеселения вечеров. Теперь я сошел с дистанции — и не знаю как, но люди словно прознали о моем несчастье, и вокруг образовался вакуум. Я иногда общался со Славкой, но и он был не советчик; я почему-то полностью потерял уважение в нему и уже не мог воспринимать серьезно. И я жил наедине с собой, не зная, что делать дальше.
Я вернулся в нашу комнату и сел за свои каракули.
— Евгений Александрович! — раздался из-за шкафа серебряный голосок Виолетты. — Не хотите выпить кофейку после обеда? Начальник поднял голову, и я поймал его настороженный взгляд. Я мгновенно понял ход его мыслей. Если я соглашусь выпить кофе с Виолеттой — само приглашение уже было достаточным событием! — значит, объединяюсь с нею в блок. А раз с ней, то против него. Но я уже чувствовал себя вне этого сектора. Я знал, что долго мне тут не работать. И было все равно, что подумает начальник. И даже захотелось позлить его подозрениями.
— Хочу! — бодро откликнулся я и проследовал за шкаф.
* * *
С этого дня я стал пить кофе с Виолеттой каждый день. Я видел, как злятся по этому поводу начальник и Мироненко, и это приносило мне тихую, черную радость.
Чтоб не чувствовать себя нахлебником, я купил в магазине коробку кофе и принес на работу.
Мы стали устраивать настоящие кофейные оргии. Пили уже не только после обеда, но и утром, и позже, перед концом рабочего дня. Кофейные запахи витали по комнате, возбуждая всех. Однажды, сидя с Виолеттой, я услышал, как Мироненко пробурчал насчет того, что кофейный запах мешает ему работать.
— Ну это вы уж через край хватили, Юрий Степанович, — громко ответил я из-за шкафа. — Всем известно, что кофе тонизирует, так что от запаха работоспособность может только повыситься.
Мироненко не ответил, и я продолжал совсем нагло:
— Ну, а если кому-то все-таки мешает, то ведь можно и респиратор купить…
Виолетта прыснула, парни захохотали, даже начальник одобрительно хмыкнул. Мироненко вполголоса ответил что-то резкое, и по тону я понял, что он взбешен не на шутку. Я знал, что он имеет вес в нашем секторе и является вторым человеком после начальника, и от него в какой-то мере тоже зависит моя судьба. Но уже не мог остановиться. Я даже вышел из-за шкафа с аппетитно дымящейся чашкой в руках и, помня его ненавистное отношение к бальным танцам, стал рассказывать Рогожникову, как красиво и грациозно танцевал в колхозе Лавров, и что я сам жалею, что этого не умею, а учиться поздно, но что за мужчина, который не умеет танцевать, и так далее. Витьку это было до лампочки. Зато Мироненко прямо-таки кипел злым раздражением. А Саша слушал и, как ни странно, не перебивал. Ему, кажется, льстила моя похвала.
Зачем я злил и Мироненко, и начальника? Я и сам не знал. Просто меня охватила злоба — на всех и на все. Мне хотелось сорвать эту злость и было абсолютно наплевать на последствия.
* * *
Наши отношения с Виолеттой, начавшиеся случайно, развивались с такой скоростью, что трудно было даже предполагать, какой высшей точки они достигнут.
Мы не просто постоянно пили кофе. Каждый день я сидел у нее за шкафом: я ведь давно уже понял, что начальник не даст мне нормальной работы, а будет загружать всякой чепухой, пока я сам не уйду. И я не жалел времени. Она тоже к концу года была не слишком загружена переводами.
И мы проводили с нею долгие часы.
При близком знакомстве она совершенно не походила на ту стервозную женщину-вамп, которую строила в отношениях с людьми, да и вообще оказалась другой.
Мы беседовали запросто на самые разные темы — обычно вполголоса, чтобы не слышали в комнате. И совершенно незаметно втянувшись, я рассказал ей всю свою жизнь. До аварии и после, и то, как все покатилось ко всем чертям, не собираясь останавливаться. Виолетта не учила жить и не сочувствовала со слезами. Она просто слушала меня, комментировала предлагаемые мною же варианты дальнейшей жизни. И этого было достаточно. В том вакууме, который окружал меня с некоторых пор.
Чем дальше я с нею общался, тем более приятным находил общение. Она была старше меня лет на пятнадцать — но мне было хорошо с нею болтать. Гораздо интереснее, легче и свободнее, чем со своими сверстницами, которые за любым словом привыкли искать подоплеку. И… и как ни странно, несмотря на осознаваемую разницу в возрасте, она нравилась мне как женщина. Причем с каждым днем все сильнее. Это казалось странным, потому что прежде я никогда не обращал внимания на зрелых женщин, но это было так. Меня заставали за шкафом приходившие к ней подруги. Один раз приперлась даже легендарная сплетница Семенова, и ей повезло с первого раза: мы сидели вдвоем, не спеша пили кофе, и в закутке царила интимная обстановка, поскольку Виолетта, уже нисколько меня не стесняясь, сидела, привычно положив ногу на соседний стул. Я знал, что по отделу, по этажам и по всему НИИ скоро поползут самые невероятные слухи. Но меня это не волновало. На себя мне было ровным счетом наплевать — тем более, я все равно собрался уходить. А за Виолетту не следовало беспокоиться: она сама кого угодно могла размазать по стенке.
