Славка же царил над столом. Искрился остротами и шутками, был всеблаг, как господь бог, щедро одаривающий всех своим светом. Я смотрел и поражался: неужели я когда-то всерьез считал этого пижона, этого дешевого балаганного шута своим лучшим другом, поверял ему тайны и видел его частью самого себя? Неужели он так изменился за последнее время? Или, скорее, изменился я сам, начав замечать то, что прежде проходило мимо?…
Гости успели выпить по паре рюмок, как вдруг Славка хлопнул себя по лбу, вскочил и, сверкая бархатным пиджаком умчался в прихожую.
— Куда это он? — тихо спросил я у Кати.
— Не знаю…
Он вернулся, таща кассетный магнитофон. Повозился у окна, ища свободную розетку, потом включил, вставил кассету и обернулся к остальным:
— А теперь — слу-шай-те!..
Зашипела пленка. Коротко рявкнул остаток какой-то затертой записи, потом среди стука, легкого потрескивания и шороха вдруг зазвучали голоса, резанувшие своей узнаваемостью:
— … Проводок отошел еще вчера, хочу исправить, пока не забыл. А то танцевать трудно будет… И вообще… Ты здорово поешь сегодня. Давай-ка все на бис… В самом деле, Женя. Так хорошо, как сегодня, ты еще ни разу не пел…
А после этого гулко и тревожно зазвучала гитара. И раздался голос. Мой голос… Я сразу вспомнил последнюю ночь у костра, и Славку, который возился с магнитофоном, делая вид, что чинит какую-то неисправность — а на самом деле записывавшего мои песни… Я знал, что на этой кассете записан, наверное, целый час песен. Моих песен и моей игры. Моими, целыми еще пальцами на мой, теперь уже ненужной гитаре.
Это было уже слишком. Они, похоже, решили доконать меня сегодня магнитофонными записями… Народ завороженно слушал, не в силах понять, в чем дело. Славка все еще стоял у окна, регулируя звук, Катя смотрела на него. Я быстро поднялся и бесшумно скользнул в прихожую. Торопливо одевался в темной прихожей, слушая доносившиеся обрывки своего голоса. Замешкался, не попадая сразу пуговицами в петли полушубка. И вдруг ощутил чье-то присутствие. Подняв голову, увидел Диму — у него, видно, была привычка ходить тихо и появляться в неожиданных местах.
— Водки хочешь? — никак не обращаясь ко мне, угрюмо спросил он.
Я молча кивнул.
Он быстро принес откуда-то две большие, до краев полные рюмки. Мы выпили молча и не чокаясь, как на поминках. Чувствуя, как долгожданное тепло медленно поднимается из глубины души, я вышел на площадку и сам закрыл за собой дверь.
* * *
Еще тонкий, но уже вполне серьезный снег тоскливо скрипел под ногами. Я возвращался домой пешком по темным улицам; мне было некуда спешить, и хотелось немного прийти в себя после тягостного вечера. Но этого не получалось.
…Перед нами в снегах лесотундра лежит, медицинская лошадь бредет осторожно…
Недопетая песня засела в голове и крутилась там упорно, повторяясь и не давая мне расслабиться.
…Я надеюсь еще на счастливую жизнь — если это, конечно, в природе возможно…
Ни на какую счастливую жизнь надежды уже не оставалось…
Дома я сразу напился по-настоящему — как следует, почти до посинения. Но все-таки сознание полностью не отключил, поскольку сразу не уснул. И уже в постели услышал телефонный звонок. Ощупью нашел трубку стоявшего на полу телефона — оттуда раздался взволнованный и смущенный голос Кати:
— Женя… Женя, это ты?
— Я… — ответил я, не слишком легко ворочая языком.
— Это я, Катя… Не спишь еще?
— Сплю. И… во сне раз… говариваю, — я попытался шутить.
— Жень, а Жень…
Катя замолчала. Видно было, что ей трудно говорить.
— Что?… — не удержался я.
— Жень, прости меня, если сможешь… Только наверное, уже не сможешь никогда…
— Не говори… глупостей, — перебил я. — Тебе не за что… просить у меня прощения.
— Нет, правда… Ведь из-за меня, из-за меня все это произошло. И ты меня должен теперь за это ненавидеть.
— Ерунда, — опять оборвал я ее.
— Нет, правда, должен…
Я сел на постели. Так было легче говорить: в лежачем состоянии вокруг меня все плыло и качалось.
— Ничего… не должен. Ты пойми… Все произошло автоматически. Я прыгнул прежде… чем успел подумать. А что осколок… что осколок попал именно по руке… Так это случайность…
— И ты правда на меня не злишься?
— Не злюсь. Не злюсь. Не злюсь… — повторил я как можно искреннее, чувствуя, что для Кати этот вопрос очень важен.
— Ты знаешь, ведь я до сегодняшнего вечера ничего не знала…
Не знала. Потому что не интересовалась моей персоной, — грустно подумал я, но тут же задавил в себе эти мысли; Катя спрашивала порывисто и в голосе ее, похоже, звучали готовые прорваться слезы.
— И теперь мне кажется, что тебе противно мое общество. И ты в самом деле должен меня ненавидеть.
— Не противно, не должен… И вообще… Я ни о чем не жалею. И если бы… Если бы все случилось еще раз… Я поступил бы так же… Я знал, что ничто никогда не повторяется. И тем более нельзя проиграть заново историю с пальцами, которых у меня уже нет и больше не будет. Но я соврал легко и убедительно; я не мог не соврать это маленькой и до сих пор нравящейся мне женщине. Маленькой и, судя по тому, что я увидел, нечастной в личной жизни… Тем более, для нее было так важно знать.
— Правда? Ты не врешь…
— Правда, правда, — поспешил успокоить ее я. — Я пьян, конечно… В сиську, честно говоря. Но не настолько… чтобы врать тебе в серьезных вещах.
— Женя… А ты знаешь — ты ведь настоящий герой! — вдруг сказала Катя.
— Какой там герой! Я же сказал тебе… Автоматически все вышло. Тело сработало быстрее, чем подсказал разум.
— Герой. Ты мне жизнь спас.
— Скажешь тоже… Просто от травмы заслонил.
— Ты мне жизнь спас, — с нажимом повторила Катя. — И не мне одной, кстати.
— Знаю, — коротко сказал я.
— Откуда? — серьезно всполошилась она. — Кто тебе успел сказать?
— Никто не говорил. Свои глаза есть.
— А что — так заметно уже? — спросила Катя, и я почувствовал, что она тихо улыбается на дальнем конце провода.
— Не так уж… Но в общем заметно.
Катя засмеялась.
— И вообще… Это ты меня прости, что я сорвался по-английски…
Просто не по себе стало… Для меня прошлое живо… Как ни странно.
— Да уж, — вздохнула Катя. — Ладно я не знала — но ведь этот балбес все знал, и принес кассету, как нарочно.
По тому, что она обозвала Славку не дураком, не идиотом, придурком или хотя бы болваном, а именно балбесом, я уловил оттенок нежной, материнской снисходительности. И понял в очередной раз, насколько они близки.
