— Вот, Жень — проходи в комнату. Извини, мне салат надо доделать…
Я прошел, бездумно рассмотрел висящие по стенам фотографии, книжки в шкафу, высохшую но пахучую ветку лабазника в металлической вазе на письменном столе. Зачем я тут? И что хорошего сейчас будет? Ничего, я знал это твердо.
— Слушай, Жень — тебе скучно пока, — затараторила Катя, вбежав опять. — Я тебе сейчас Визбора поставлю. Помнишь нас спор в колхозе про хрустальную сосну? Ты был прав, на самом деле. Вот, послушай. Включив магнитофон, она поставила катушку, отмотала ленту, включила воспроизведение. В комнате раздался глуховатый голос Визбора.
— Сейчас, вот эта песня кончится, и за ней будет «милая», как раз с твоей хрустальной сосной.
И опять исчезла. Я встал у окна. Уже довольно давно было по-настоящему холодно, а на днях выпал снег и, судя по всему, не собирался таять до весны. Солнце медленно опускалось в снеговую даль. Но не розовое, как в колхозе, а желтое, почти янтарное. И небо сияло тем же морозным цветом. В доме напротив уже горели окна. Их желтый цвет в точности совпадал в эти мгновения небом у горизонта. Казалось, никакого дома нет, а стоит лишь плоская черная декорация с прорезанными окнами, сквозь которые виден желтый закат…
— … Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены, Тих и печален ручей у хрустальной сосны… Я вздрогнул, чувствуя, как сжимается сердце. Было, было, было… И я тоже пел, и меня слушали, и… За окном лежал снежный двор. По нему шагали люди. Кто-то кому-то что-то рассказывал. Я был не здесь.
— …Ну что, слышал про твою сосну?! — весело крикнула Катя, вбегая в комнату, и тут же осеклась, увидев мою спину. — Женя, что с тобой… Я повернулся к ней, пытаясь улыбнуться непослушными губами. Рука была надежно спрятана в карман.
— Женя, Женя…
Катя посмотрела мне прямо в глаза. Я опустил взгляд.
— Женя?!
Она все поняла. Схватила мою руку, пытаясь ее вытащить. Я сопротивлялся. Понимал, что это глупо, бесполезно и смешно, но сопротивлялся, пытаясь выиграть еще секунду. Катя дернула своими двумя, и я сдался.
Охнув, она опустилась на диван.
— Женя… — тихо выдохнула она, закрыв лицо. — Женя…
Резким движением я выключил магнитофон.
— Ты говорила, у тебя гитара есть?
— Есть… — безучастно протянула она.
— Дай сюда!
— Зачем?…
— Дай! — почти резко бросил я. — Ну?
— Вон там за шкафом, на стене висит…
Я снял гитару с дурацким бантом на грифе. Отвыкшей левой рукой взял аккорд и провел большим пальцем по струнам. Настроено было нормально.
И я заиграл. Двумя уцелевшими пальцами. Точнее, одним, потому что мизинец в игре никогда прежде не участвовал, и совершенно не слушался. Я, старался сделать одним большим пальцем все, что прежде делал четырьмя.
Хватая гитару, я намеревался спеть именно эту, любимую Катину песню — про милую со словами о хрустальной сосне. Но как-то сама собой из меня рванулась другая. Тоже Визборовская, но отчаянная и безнадежная в своем веселье. Которую я пел довольно редко, но неожиданно вспомнил сейчас:
— Нас везут в медсанбат, двух почти что калек, Исполнявших приказ не вполне осторожно… Я надеюсь еще протянуть пару лет…
Играть было трудно. Я чувствовал, как по лицу катится пот. Но играл, играл, играл…
— Если это, конечно, в природе возможно!
Никогда в жизни мне не было так трудно, и никогда звуки не выходили такими корявыми. Но я играл яростно и остервенено, с ненавистью выбивая звуки из непослушных струн. И с такой же ненавистью, непонятной злобой на себя, свою руку и весь окружающий мир выкрикивал нерадостные слова:
— Если это, конечно, в природе возможно…
Катя ничком упала на диван. Оборвав на полуслове натужную, ненужную песню, я отставил гитару.
— Катюша, ну что ты… — я погладил ее вздрагивающие плечи. — Ну что ты… перестань…
— Это я… — содрогаясь от рыданий, выдохнула Катя. — Это я, я одна виновата, это из-за меня все это…
Мне стало очень стыдно. Зачем, для чего я запел эту злую песню, словно хотел сказать, что она виновата в моих бедах. И неважно, если все это в самом деле так; не по-мужски и вообще не по-человечески было так доводить женщину — тем более, что сейчас-то уже ничего поправить нельзя.
— Ну не надо, Катенька… — я наклонился к ней. — Не надо, прошу тебя. Ты ни при чем, дело прошлое… И тебе сейчас вообще плакать вредно… Я гладил ее по голове, и чувствовал, как внутри все немеет от внезапно захлестнувшей нежности — нежности и обожания, которые владели мною в колхозе. И швырнули меня наперерез летящим осколкам. Что-то скрипнуло. В дверях стоял муж Дима и испепеляюще смотрел на меня. Вздрогнув, я все-таки выдержал его взгляд. Мне нечего было таить или стесняться.
— Дим, — сквозь слезы сказала Катя, поднимаясь с дивана. — Дим, ты посмотри…
Она взяла мою правую руку и подняла ее перед собой, показывая Диме, как показывала давным-давно лузгающим семечки шоферам:
— Я тебе рассказывала про это… Про аварию… Женя мне жизнь спас…
— Ну уж и жизнь, — неловко отмахнулся я.
— Жизнь спас, — продолжала она. — А сам… Вот что с ним из-за меня случилось…
Дима хмуро молчал. Постоял в дверях, повернулся и ушел, так и не сказав ни слова.
Мне было тягостно и горько. Я тысячу раз пожалел, что пришел. И Катя, хоть успевшая основательно попудриться и подкраситься, утратила свою веселость и двигалась как замороженная. Я был поражен, какое действие оказала на нее моя рука. Неужели в самом деле она хранила в сердце кусочек чувства ко мне?
Явился Славка, расфуфыренный, как петух: в черном бархатном пиджаке, накрахмаленной до хруста рубашке и сияющих лакированных ботинках, которые, вероятно, переобул в прихожей. Было сразу видно, что он тут основной гость, и вообще едва не главный человек в этом доме. При его появлении хмурый Дима совсем утух. Да и прочие гости вели себя незаметно рядом со сверкающим Славкой. Впрочем, гостей было всего две незнакомых мне девушки и один хилый парнишка, Катин бывший одноклассник. Я даже удивился, как мало у Кати друзей. В очередной раз подумалось, что стоит незаметно уйти, ведь веселья тут не предвиделось ни для кого, кроме Славки. Но он насильно усадил меня рядом со мной — а сам, разумеется, сидел с Катей. И не было никакой возможности перешагнуть через него. Кроме того, я уже боялся обидеть Катю.
Мы сидели за столом, накрытом щедро и вкусно — видимо, Катя готовила все в хорошем настроении, да моя рука подрубила ее на корню. Но пили какое-то дрянненькое, слабое вино, похожее на сок. А мне хотелось водки. Выпить подряд несколько рюмок, не закусывая — напиться сильно и страшно, сбросить груз мыслей, и превратиться в себя прежнего, легко идущего по жизни и не замечающего препятствий. Но водки не было; от кислого вина другие впадали в восторг, а мне становилось все грустней.
