— Мы лучше сами вам поможем. Оплатим больничный на сто процентов… Материальную помощь выпишем.
— Мне ничего не надо! — ответил я, сжав оставшийся кулак.
— Льготную путевку в профилакторий или даже в санаторий…
— Хватит, — сказал я. — Я не буду ничего требовать.
— Мы вас не оставим, — опять дергаясь лицом, продолжал председатель. — У нас сильная профсоюзная организация. Мы вам поможем… Премию выпишем…
И опять пошел по кругу.
— Хватит!!! — заорал я так, что он отпрянул. — Отстаньте от меня! Сказал же — ничего не буду требовать с вашего драного профсоюза, который только может, что собирать взносы! Идите по своим делам, у меня работы полно!
— Евгений Александрович…
— Я от вас устал, — тихо проговорил я и машинально взял тяжелую каменную вазочку для карандашей, стоявшую на столе начальника. Председатель отшатнулся так, будто я уже занес над ним руку для удара.
Папка опять упала, и на этот раз из нее разлетелись какие-то листки. Он нагнулся, неловко подбирая их с полу. А я стоял рядом, изо всех сил сдерживаясь, потому что мне хотелось его ударить. Ногой. Снизу вверх. По лицу, желательно прямо по очкам — чтобы стекла брызнули в разные стороны…
— Зря ты от всего отказался, — подал голос Рогожников, когда профсоюзный вождь поспешно покинул нашу комнату. — Надо было вытребовать свое от и до. И судом этой очкастой гниде пригрозить, чтоб раскошелился как следует. Чем себя да своих задатых баб из профкома путевками круглый год снабжать…
— И вообще, Евгений Александрович, — раздался из-за шкафа голос Виолетты, и непонятно было, чего в нем больше: осуждения или восхищения. — Вы так с ним разговаривали… Даже не ожидала от вас, что вы так можете.
— Я сам не ожидал, — просто признался я. — Я много чего уже от себя не ожидал.
— Конечно напрасно, Женя, — мрачно добавил Лавров. — Такая возможность представлялась, а ты…
— Ну их ко псам во всеми их возможностями, — ответил я. — Мараться даже не хочу об их поганый профком.
Все замолчали и принялись каждый за свое дело. А я сидел, тупо глядя в свои листочки. И думал — что же, в самом деле, мне делать?
5
Уходя на работу, я всегда запирал дверь на два замка. Захлопывал английский, потом закрывал еще и французский особым ключом, который плохо слушался левой руки. Но все-таки возился, потому что квартира целый день оставалась пустой, а в нашем дворе постоянно собирались какие-то не внушающие доверия личности.
И вдруг, вернувшись однажды с работы, обнаружил, что французский замок не заперт.
Дрожащей рукой я отпер дверь — и тут же в лицо мне ударил дурманящий, многослойный запах подсушенных трав. Я зашел в квартиру и еще с порога увидел, что в комнате по полу разложены пухлые картонные папки с гербариями.
Оглянувшись, заметил, что в прихожей валяется наполовину разобранный рюкзак, на вешалке висит выцветшая штормовка, а в углу у двери стоят резиновые сапоги. Иннины сапоги… Инна приехала. Приехала наконец — и теперь моя жизнь наладится быстро… Наконец — свершилось, и я теперь не один, и какой я молодец, что не поддался никаким искушениям, гнездившимся в собственной душе… Вика, Ольга, медсестра Зоя… Все это промелькнуло мгновенно, улетучиваясь навсегда из моей памяти. Я опустился на пол и, чувствуя одновременное внезапное, нахлынувшее лавиной облегчение и жгучий стыд за сами мысли о других женщинах, прижался лицом к забрызганным грязью голенищам… Из оцепенения меня вывел телефонный звонок. Я поднял трубку, уже зная, что это звонит именно жена.
— Ин, а я и не ждал тебя еще так рано… — я облегченно вздохнул, услышав в трубке родной голос. — Я думал, еще дней через десять…
— Я раньше вернулась. Отозвали телеграммой.
— А что? — всполошился я, мгновенно подумав, что на ее работе каким-то образом узнали о моей травме и решили вернуть поскорее домой. — Что-то случилось?
— Да нет, дела тут некоторые возникли, — ответила Инна, не вдаваясь в подробности. — Ты вот что… Я наверное, сегодня поздно приду. Ты, пожалуйста белье мое замочи, я его в ванной бросила в таз, не успела ничего сделать…
— Ладно… — ответил я, а Инна, крикнув что-то кому-то, кто был рядом, тут же повесила трубку.
Я пошел в ванную, разобрался с бельем. Потом занялся обычным приготовлением ужина. То есть варкой картошки, только в двойном объеме, с расчетом на Инну.
Потом вдруг посмотрел на свою руку. Герман Витальевич говорил, что со временем шрамы сгладятся и рука не будет такой страшной. Но пока ее вид ужасал меня самого. Мне не хотелось пугать и огорчать Инну с порога. Найдя бинт, я замотал себе руку. Так, что три отсутствующих пальца можно было запросто посчитать прибинтованными к ладони.
Инна вернулась, когда уже начало темнеть. Руки моей она даже не заметила, или просто не обратила внимания. Только когда мы сели за стол и я стал подогревать на сковородке сваренную, вычищенную и давно остывшую картошку, она вдруг увидела мои бинты и спросила, что со мной.
— Да… — уклончиво ответил я. — В колхозе травмировался.
Я не знал, почему не показываю руку. Ведь все равно рано или поздно это придется делать.
— А я тебя хотела попросить белье выполоскать, — вздохнула Инна.
— Ну ладно, пусть до завтра лежит. Сама выстираю… Мы сидели на кухне. Говорили мало. Я расспрашивал Инну о ее поездке, чтобы ничего не говорить о своей. Она отвечала вяло; видно было, что мысли ее витают где-то не здесь. Но это было не важным. Я смотрел на свою жену; она казалась мне очень красивой. Какой-то совершенно новой. Загорелой, насколько позволяла светлая кожа, с выцветшими на солнце, совершенно белыми волосами и какой-то слегка чужой. Как бывает всегда после долгой разлуки. Я смотрел на нее и чувствовал, как во мне, вытесняя все мысли, закипает и твердеет желание. Дикое, страстное — скорее оказаться с нею в постели. Увидеть любимый островок пушистых желтых волос, припасть к ней, чувствовать себя в ней и ее принадлежащей мне и не думать момент ни о чем. И почерпнуть новые силы, выпрямиться и ощутить себя готовым для решения своих проблем.
Этот час настал. Раздевшись, Инна вытянулась на свежей простыне. И я припал наконец к телу своей жены, по которому так истосковался, которое казалось мне избавлением от всех несчастий… Я целовал ее и гладил по-всякому, и желание колотило ознобом, стремясь скорее достичь цели. Я даже не заметил — вернее, абсолютно не придал значения — что на мои ласки Инна не отзывается привычно мучительными и тревожными судорогами. А лежит бесчувственно, закрыв глаза и равнодушно раздвинув ноги, подставив себя для не интересной ей игры. Мне и это было неважно, я ничего не замечал. Наигравшись, я уже хотел перейти к заключительной части… И словно только теперь осознал, что жена никак не реагирует на прикосновения. И неожиданно ощутил в себе мгновенный обвал желания. То есть мысленно не ушло — но само тело перестало слушаться, словно отключили источник питания. Я лег рядом с нею; опять ласкал ее до изнеможения, пытаясь вызвать ответ и возбудить себя снова. Я прижимался к ней, ощущая ее кожей и, закрыв глаза, всяческими способами пытался настроить себя на занятия сексом. Вызывал в памяти разные вещи, которые могли бы помочь — даже запавшие навсегда непристойные реплики Тамары, совершавшей половой акт в нескольких метрах от меня…
