И внезапно я ощутил такую тоску и такое желание увидеться хоть с кем-то из тех, кто разделил последние мои недели перед катастрофой и болезнью Я еле дождался вечера, чтобы позвонить Славке. Именно Славке. Не только потому, что, как казалось, наша прежняя мужская дружба была сильнее женских увлечений. Просто из всех колхозных сотоварищей Славка был единственным, чей телефон я знал. В этот вечер дежурила Зоя. И разрешила мне позвонить из сестринской комнаты. Трубку взял Славкин отец и спокойно сообщил что сын на прошлой неделе вернулся из колхоза, взял отпуск и уехал отдыхать на институтскую турбазу.
На прошлой неделе… — повторял я, повесив трубку и тупо глядя на равнодушный телефон. — За это время, если бы хотел, мог узнать, что меня нет на работе. И позвонить мне домой, попытаться меня разыскать — хоть через соседей, добраться до того же дяди Кости… Узнать о моей беде и навестить хоть на полчаса…
Но он, вероятно, и не думал обо мне. Приехал, витая на волнах своей нежной дружбы с Катей. И не возвращаясь на землю, уехал снова. Теперь уже отдыхать. И мне ли было место в его мыслях?
Я понял, что друга у меня больше нет.
И тут же подумал: кто-то из остальных, вернувшись, тоже мог узнать, что я не на работе. И — если бы захотел, если бы захотел… Но никто не заметил, не разыскал и не пришел. Спокойно и без отчаяния, я вдруг осознал, что у меня вообще нет друзей. Что в самом деле мне отныне предстоит быть одному… Как и любому, попавшему в беду и выпавшему из общего потока.
* * *
День выписки наступил неожиданно.
Я даже не отметил, что мне перестали делать уколы. Потом в очередной раз взяли анализы. И вдруг Герман Витальевич объявил, что завтра можно собираться домой.
Домой — я даже удивился. Я уже настолько привык к оторванной больничной жизни, что она казалась вечной. Словно, вырванный из привычного хода событий, я обречен навечно жить в этой палате, где все обитатели сменялись, а я оставался на своей койке у стены. Но, оказывается, даже пребывание в больнице имело свой конец. Доктор выдал мне несколько рецептов на снотворное — чтобы мне хватило надолго. Простились мы сдержанно. Я был сам не свой в ожидании того мира, что встретит меня за воротами. И он куда-то торопился; кажется, его беспокоил какой-то новый пациент со сложным случаем. Медсестра Зоя не дежурила, и я был этому рад: после пьяных ночных объятий я стеснялся ее и мне не очень хотелось прощаться с нею. Но совершенно неожиданно, уже собравшись уходить, я столкнулся с нею в коридоре. И мне показалось, она специально пришла, узнав дату моей выписки.
Зоя проводила до камеры хранения. Мы шли молча; разговаривать нам было совершенно не о чем. Расставаясь внизу — медсестра словно почувствовала, что мне в тягость ее присутствие и не стала ждать, пока я переоденусь, — она сунула мне в здоровую руку какую-то бумажку.
— Что это? — машинально спросил я.
— Адрес… — почти шепотом сказала Зоя, и, мучительно покраснев с ног до головы, добавила. — Я в общежитии живу… С соседкой в разные смены. Ко мне можно… ну… В общем…
И, не договорив, повернулась. И пошла прочь, стуча каблучками.
Я витал в плоскостях иных проблем. И разорвал бумажку не читая. Моя одежда успела слежаться и провонять какой-то дрянью в больничном гардеробе. И казалась чужой после того, как я снял застиранную рвань.
Выходя из больничных ворот я надеялся, что никогда больше в них не войду. Вместо трех пальцев правой руки у меня была выписка в левом кармане рубашки.
Но потеря пальцев была, кажется, не главной. Выходил я из больницы совершенно иным, чем пришел туда: я потерял иллюзии.
Входил я сюда мальчишкой. Истинным мальчишкой, юным пионером, жившим идеалистическими иллюзиями. Верившим в товарищество и дружбу, способным ради друзей, перед которыми пел у костра, пойти вопреки своим интересам: броситься под осколки, подставляя себя, работать с больной рукой лишь потому, что не мог их бросить, и так далее. Мне смешно было это вспоминать. Каким глупым был я в своем идеализме. Потому что первое испытание показало, что дружба и товарищество — мыльный пузырь. В серьезной ситуации человек остается наедине с собой, а друзья хороши лишь для развлечений. Или когда я могу им что-то дать, получая от этого удовлетворение… Меня не покидало ощущение, что вместе с отрезанными пальцами нечто изменилось в самой моей душе. А жизнь прежняя, идеально построенная и светлая каждой гранью, вдруг дала трещину. И частично уже разбилась.
И я предчувствовал, что все это — лишь начало…
Часть третья
1
Дома все было таким же, как я оставил в ту ночь. От самой двери ударил в нос кислый тяжелый дух. Отвратительный и мерзкий запах слежавшихся, насквозь пропитанных дымом вещей. Я и раньше замечал, что аромат дыма имеет странное свойство: приятный в горячем виде, у костра, холодным он становится просто тошнотворным, когда разбираешь пожитки в городе.
Рюкзак валялся в прихожей, как я его бросил месяц назад. Перешагнув через него, я вошел в квартиру, раскрыл окна в комнате и на кухне. В ванной на полу грязной кучей лежала мятая, кое-как сброшенная одежда, в которой я вернулся их колхоза. При виде этого, хранящего ненужную память, мне стало дурно. Все это стоило немедленно привести в порядок.
Имея жену, постоянно отсутствующую, в командировках, я не боялся хозяйственных процессов. Но представил, как буду стирать все это сейчас, с больной и не до конца зажившей рукой — вернее, обрубком руки, которым я даже не умею управляться — и мне сделалось совсем тоскливо.
Глядя на вещи, я остро вспомнил себя, счастливого, в колхозе, — и тут же осознал, что больше они мне, пожалуй, никогда в жизни не понадобятся.
Повинуясь какому-то внезапному и сокрушительно злобному порыву — каких прежде даже не подозревал в себе — я схватил все в охапку: и рюкзак и брошенные джинсы, рубашку и еще что-то. И, быстро сбежав по лестнице, чтоб не увидел кто из соседей и не пристал с расспросами, выскочил во двор и бросил в мусорный бак. Все вместе, даже не расстегнув рюкзака.
Возвращаясь в квартиру, я пытался вспомнить, что было в рюкзаке — и пришел к выводу, что собраны там были старые, еле живые вещи, пригодные только для колхоза. Которого в моей жизни больше не повторится. Поэтому стоило выбросить их без всякого сожаления. Поднявшись и слегка успокоившись, я вдруг осознал, что выбросил и тот самый, особенно дорогой мне свитер, связанный мне Инна. Но даже это меня не огорчило. Я махнул рукой. Мне было не жалко было ничего из той жизни.
Подсознательно я чувствовал: всякая вещь из прошлого потянет меня назад. А надо было изо всех сил пробиваться вперед. Не оглядываясь. Отвратительный запах, казалось, въелся в стены и потолок. Находиться дома было решительно невозможно. Оставив окна открытыми, я пошел на улицу.
Я провел там без цели почти весь день. Хотел сходить в кино, но в попадающихся по дороге кинотеатрах показывали только индийские фильмы. Мне хоть и было тошно до изнеможения, но до них я еще не опустился. И я просто шатался по городу, изредка отдыхая на скамейках. Люди спешили навстречу и обгоняли меня, задевая сумками. Они все куда-то торопились. С работы, на работу, по магазинам, домой, в гости, на свидания, к любовницам… Только мне было некуда спешить. Абсолютно. Некуда и незачем.
