* * *
В больнице мне незаметно исполнилось двадцать пять лет. Имев несчастье родиться в разгар лета, я всю жизнь чувствовал себя обделенным на ту простейшую радость, о которой даже не задумываются люди, родившиеся осенью, зимой или весной. Потому что нормально провести день рождения во время каникул и отпусков практически невозможно. В раннем детстве его отмечали дома; но при той вечно нервозной обстановке, что царила в нашей семье, эти праздники приносили мне мало радости.
В школе и в институте у меня уже были друзья, но летом их никогда не бывало — или я сам оказывался где-нибудь далеко. Женившись, я стал отмечать праздновать с Инной — но в последние годы и она моталась где-нибудь по экспедициям. В НИИ, правда, как-то раз я устроил чаепитие в секторе, пригласив Славку — но оно прошло как-то невесело, поскольку рядом был начальник, при котором никто не мог расслабиться.
В итоге за свою не очень длинную жизнь я успел почти возненавидеть свою красную дату и ждал ее всякий раз с желанием, чтобы этот день поскорее прошел и остался позади. Потому что сколь разумным ни оставался бы человек, в собственный день рождения ему все-таки хочется нежданного чуда. А когда заранее известно, что чуда не будет, тянет вовсе вычеркнуть этот день из календаря, хотя в душе остается осадок горечи.
Этим летом я твердо рассчитывал, что отпраздную наконец в истинном кругу друзей — у костра, с песнями и весельем. Мне не хватило двух недель…
И сейчас, в больнице, я с особой горечью сознавал, что мне исполнилась четверть века — своего рода юбилей. Который, кстати, любой из моих соседей по палате наверняка отметил бы подобающим образом: с угощением, тайной выпивкой и прочими атрибутами. А я просто валялся на койке и мне не хотелось жить.
6
Однажды бессонной ночью я настолько устал от духоты и храпа, что тихо слез с койки и выбрался в коридор. Там присел на истертый диван у стены, где днем обычно собирались посетители и, опустив голову на спинку, закрыл глаза. И предался обычным думам об Инне и собственной судьбе.
Там меня и застал хирург Герман Витальевич, у которого, как оказалось, было ночное дежурство.
Увидев меня, сидящего с откинутой головой, он сильно испугался, решив, что мне стало плохо и я пошел за врачом, но не смог дойти.
Узнав, что все дело в бессоннице, он вдруг сказал:
— Ну тогда пойдемте со мной!
И почти насильно подняв с дивана, повел в специальную комнату для врачей, которая, кажется, называлась ординаторской. Втолкнув меня туда и плотно закрыв дверь, он прошел в самый дальний угол, отгороженный от двери шкафом. Где стояла удобная мягкая мебель, стол и холодильник, а в другом шкафу громоздились чайные принадлежности. Я сел, не понимая, чего он от меня хочет. Врач уселся напротив и внимательно посмотрел на меня.
— И давно у вас бессонница?
— Да почти сразу после операции началась, — признался я.
— И вы мне об этом не сказали? — укорил он.
— Так вы же не сонный врач, а хирург, — я попытался шутить; меня вдруг стал мучить стыд за то, что сразу после операции я почти грубил ему в перевязочной, да и потом холодно отвергал все попытки наладить со мной контакт.
— Я врач, и в данный момент суток именно сонный, — ответил он. — А если серьезно, надо было давно мне сказать. Я бы вам назначил снотворное.
— Снотворное? А разве не вредно спать со снотворным? — вспомнил я давнюю прописную истину.
— Вредно, — кивнул хирург. — Но еще вреднее вообще не спать. Сон
— это самое ценное, что дала нам природа. Потому что лишь во время сна восстанавливаются силы. Не только физические, но и нервные тоже.
— Ладно, тогда давайте снотворное, и я пойду спать, — сказал я, поднимаясь с дивана; мне все еще было неловко разговаривать с врачом.
— Погодите, успеете… — властным жестом Герман Витальевич заставил меня сесть обратно. — Я вот что хочу у вас спросить… Почему все-таки вы не спите? Рука болит? Или еще что-нибудь еще?
— Почему? Почему…
Я хотел было ответить, что мне мешает шум, но тут же сообразил, что это не так, вспомнив собственные воспоминания о сладком сне под грохочущим приводом АВМ; и вдруг понял, что сам не задумывался ни разу о причине бессонницы.
— И рука в общем не болит, когда ее удачно положишь… И вообще ничего… Так, мысли всякие в голову лезут. Если что и болит, то… — я невесело усмехнулся, не удержавшись от примитивного ответа. — То душа.
— Вот именно, — удовлетворенно кивнул врач. — Этого я от вас и ждал.
Он помолчал, сцепив перед собой свои сильные, тонкие пальцы. Я отвел от них глаза; мне было невыносимо видеть чью бы то ни было невредимую руку.
— У вас нормально идет реабилитационный период с точки зрения физиологии. Ваша проблема и ваша беда — в адаптации.
— В чем? — уточнил я.
— В адаптации к новому физическому состоянию. Мы с вами умные взрослые люди, Евгений Александрович…
Я поразился, что, имея достаточное большое количество больных, он помнит мое имя и отчество.
— Умные и взрослые. И глупо играть страуса. Истина есть истина.
То, что в сами произошло и что получилось, изменит вашу жизнь. Как бы то ни было, вы должны адаптироваться к новым условиям. Поскольку результат той аварии или катастрофы для вас необратим. Я вздохнул.
— Необратим, и вы это понимаете, сколь жестоко бы ни звучало. Но впереди у вас почти вся жизнь, и она не может кончиться с потерей трех пальцев. Причем самая трудная адаптация — не внешняя, а внутренняя.
Я молчал.
— Ваша травма изменила облик внешней физической оболочки. Внешняя оболочка вообще вещь весьма уязвимая. С человеческим телом в любой момент может случиться что угодно. Да если брать шире — вся окружающая жизнь тоже наша оболочка. И хотя она кажется незыблемой внешние условия могут в любой момент в корне измениться. Причем без нашего участия — и все прежние понятия полетят к чертям, оставив нас у груды обломков
— Хрустальная сосна… — невольно вырвалось у меня.
Хирург не расслышал этих слов, и мне не пришлось объяснять. Он был поглощен в свои мысли — вернее, в стремление донести их до меня.
— Уязвимость внешней оболочки может компенсироваться лишь твердостью внутреннего смысла. Понимаете? В вашем самосознании, в вашем «я» должно быть нечто, что осталось бы неизменным и поддерживало бы вас при любых жизненных перипетиях. Понимаю, конечно, что в вашем инженерном труде, особенно если вам приходилось что-то чертить, сейчас произойдут перемены…
— Да уж… — я вздохнул.
— Произойдут перемены. Возможно, что-то придется изменить в самой жизни. Вам будет трудно, особенно на первых порах… Но должно найтись нечто, что бы вас поддерживало, несмотря на все трудности.
