И я снова впал в тяжелый сон.
* * *
— …А ну просыпайтесь… Давайте-давайте…
Я через силу открыл глаза. Надо мной склонилась незнакомая медсестра.
— Нельзя после наркоза дого спать… Давайте глаза открывайте…
Это получилось у меня с неимоверным трудом.
— А где ваши родственники?
Я смотрел на нее непонимающе.
— Ну, — пояснила она. — Всегда приходят ухаживать за послеоперационными больными. Приподнять, перевернуть… И кто вас кормить будет?
— А что… — прохрипел я, поражаясь звуку своего голоса, отвыкшего от речи. — В больнице разве не кормят?
— Кормят, — медсестра, похоже искренне удивилась моему вопросу. — Но… Но после операции нужна специальная пища. Просто бульон и что-нибудь подобное. А у нас в столовой только каша…
— Ничего, — пробормотал я, снова закрывая глаза. — Не умру…
У меня мелькнула мысль, что другой позвонил бы перед операцией родителям. Но я знал, что поступил правильно.
— Ну ладно. Сейчас доктор придет, вас посмотрит.
Я промолчал. Разговор меня высосал, а тошнота мучила по-прежнему. Через некоторое время к моей койке подошел уже знакомый палатный врач в золотых очках.
— Как себя чувствуем? — спросил он, заглянув мне в глаза.
Я пожал плечами.
Женщина стащила простыню с моей соседки и принялась подсовывать ей судно. Меня охватил новый приступ тошноты.
— Где… я? — наконец задал я вопрос.
— В реанимации, — спокойно ответил врач. — То есть в палате послеоперационного периода.
Реанимация… Прежде это слово вызывало во мне ужас. Реанимация — нечто среднее между жизнью и небытием, страшное место вроде камеры смертников. А теперь мне было уже все равно, где лежать. Хоть в реанимации, хоть в морге. Хоть на том свете.
— Вы полежите тут несколько дней, — добавил врач, словно читая мои мысли. — А потом переведем вас обратно в простую палату. Сразу после операции под общим наркозом положено некоторое время провести в реанимации.
Я молча кивнул.
— Ну что ж, выглядите вы неплохо, — подытожил он. — Завтра посмотрим и перевяжем вашу руку. А пока отдыхайте и восстанавливайте силы. Постарайтесь только не спать некоторое время. Так надо после наркоза. Я опять кивнул, не найдя смелости спросить, что сделали с моими пальцами, если они так чешутся и болят… И врач ушел, а я остался лежать. На спине, не в силах перевернуться хотя бы на бок — словно тяжелый опрокинутый жук — до самого вечера. Несколько раз приходила медсестра и ставила мне капельницу. Видя, что я совершенно один и никто за мной не ухаживает, сердобольная женщина в цветастом платье — как выяснилось, невестка той, что лежала после операции на соседней койке и тихо охала весь день — пыталась поправлять мне одеяло, поила меня водой, чаем и даже специально сваренным бульоном, которого у нее было много, поскольку свекровь от всего отказывалась. Я с благодарностью принимал ее уход, и у меня не было сил смущаться, что абсолютно чужой человек незаслуженно участлив ко мне.
До самого вечера я старательно пытался не спать, как велел доктор. С великим трудом я дождался последней капельницы и разрешения уснуть. За этот день, в течение которого лежал, почти не шевелясь, я устал больше, чем от самой напряженной смены в колхозе…
* * *
А на следующее утро сестра стала делать мне перевязку. Она сама, достала из-под простыни мою руку — мою больную руку с зудящими пальцами, размотала бинты — и я увидел… Того, что болело, и чесалось, на самом деле уже не существовало. Осталось лишь то что когда-то называлось моей рукой. Той самой, которой я играл на гитар, ласкал Инну, держал карандаш и плоскогубцы, даже стрелял из автомата… Но теперь это была уже не рука. Не моя рука. На месте трех пальцев бугрилось что-то чужое, уродливое, сочащееся кровью, перечеркнутое стежками швов, из которых вдобавок торчали резиновые трубки…
Меня едва не вырвало при одном виде собственного тела.
Я отвернулся и закрыл глаза.
* * *
Мои послеоперационные дела, судя по всему — на удивление для меня — шли неплохо. Потому что через три дня из этой странной палаты, где вперемешку лежали мужчины и женщины, меня вернули в прежнюю, на ту же самую койку у стены.
Чувствовал я себя значительно лучше. Но на душе было как-то гадко. Безразличие первых дней прошло — и ему на смену явилось тупое, холодное отчаяние.
Я словно только сейчас понял, что пальцы мои отрезаны, рука изуродована и теперь, что бы ни случилось в жизни, я навсегда останусь инвалидом, неспособным на многие действия, о которых нормальные люди даже не задумываются.
Сестра уже не возилась со мной на койке — я сам каждый день ходил на перевязку.
— Как себя чувствуете? — спросил врач прежде, чем разматывать мою руку в первый раз.
— Нормально, — безучастно ответил я.
— Что-нибудь беспокоит?
— Да нет, — я мотнул забинтованной рукой. — Что меня теперь уже может беспокоить?
— Пальцы ампутированные болят?
— Болят, — вздохнул я. — И чешутся… Все, что мне осталось — вместо пальцев одна лишь боль от них.
— Ну-ну… Духом-то не надо падать!
— А… — безнадежно протянул я. — Падать-не падать… Все теперь уже.
Поздно.
— Что — «все»?
— Вообще все.
— Что ж вы раскисли так, — укоризненно покачал головой он. — Перед операцией держались молодцом, а теперь, когда все позади…
— Тогда мне было так плохо, что казалось все равно. А теперь, когда именно все позади, — я почувствовал, как против воли дрожит голос. — Все позади. А впереди — лишь вот это… Я поднял белую культю.
— Ну уж… Вы ведь, кажется, по профессии инженер?
— Ну да. А что?
— Инженер. Так что же разнюнились? Вы же головой работать можете, а не руками. Вам что — эти три пальца всей профессии стоят? Вы же не скрипач, не слесарь, и даже не карманный вор, в конце концов! Врач улыбнулся. Я молча смотрел на него. Сейчас еще «Повесть о настоящем человеке» вспомнит, — подумалось мне.
— А впрочем, и скрипач может себя перемочь, — продолжил он. — И найти себя… Вы, конечно, читали…
Точно, — подумал я. — Сейчас скажет.
— Впрочем, это смешно, — перебил он сам себя. — Конечно читали и не мне проповедовать вам элементарные истины. Вы умный человек и должны сами понимать ситуацию.
Я ничего не ответил.
— У вас в направлении что было написано? — продолжал он. — Вы обратились за помощью только через три дня после травмы! Так что же хотите? Можно сказать, сами себе пальцы и отрезали! Ладно, хоть под конец толку хватило приехать в город! Еще бы дня три-четыре побегали так — и некротический процесс поднялся бы выше. Пришлось бы всю кисть убирать, а то и больше! Сделали бы вам руку Крукса — вот тогда бы я на вас посмотрел!
