И глядя в мое непонимающее лицо, добавил жестко:
— Ган-гре-на! Надеюсь, хоть это слово вам известно?
— Гангрена… — мертвея от ужаса повторил я, надеясь, что ослышался.
Мне показалось, пол качнулся подо мной, а стены накренились, грозя рухнуть вместе с потолком.
— Неужели, доктор…
— Да, — жестко и неумолимо отрубил он. — Гнилостная гангрена.
* * *
Гангрена…
Страшное слово, которое давным-давно, в далеком детстве вызывало у меня почему-то одну и ту же, леденящую кровь картину: черный череп, покрытый расползающимися лоскутьями гнилой кожи… Где я такое смог увидеть? Не знаю… скорее всего — нигде. Да и вообще, вероятно, к самой гангрене этот жуткий образ вообще не имел медицинского отношения. Но помню: стоило прочитать в какой-нибудь книжке про войну слово «гангрена» — и сразу всплывал череп. Ужасный, белозубый и пустоглазый…
Гангрена… Теперь это страшное слово относилось ко мне. Колхоз, работа на АВМ, песни у костра… Катя, Славка, Вика, Ольга… Все происходило несколько часов назад — но было уже не со мной. Ушло в небытие. Отодвинулось в прошлое, которое могло считаться никогда не существовавшим. Ведь еще на полевой платформе я не знал, что у меня гангрена, значит — у меня ее не было. Я догадывался, что с рукой неладно, но все-таки гнал от себя мысли и подсознательно надеялся на лучшее. На «пару уколов», которые вернут меня в нормальное состояние… Но оказалось, что обманывал я себя напрасно. И если есть то, что происходит со мной сейчас — значит, не было ничего иного…
Я шел домой по темноватой улице, и ноги подкашивались подо мной. Не знаю отчего — от жаркого озноба, или от ужаса перед услышанным диагнозом… Но может… может, ошибся этот врач в травмпункте?! Ошибся…
Вряд ли. Я слишком хорошо запомнил, как молниеносно изменилось его усталое и брюзгливое, но в общем добродушное лицо. Значит — это так и это — все. И теперь мне отрежут… пальцы… или всю руку целиком…
От этой мысли к горлу подступал вязкий, тошнотный ужас и кружилась без того ослабевшая голова. Хотелось кричать в полный голос, лишь бы не слышать самого себя и ни о чем не думать…
— …Эй, борода! Спички есть?
Я вздрогнул, поднял голову. Передо мной стоял парень, рядом с ним — девушка в светлом платье.
— Спички есть, борода?
Это я — «борода», — понял я и пробормотал что-то в ответ. Парочка прошла мимо. Меня задело платье девушки, обдало легким облаком ее духов. И еще я уловил запах тела — чистого, свежего, юного тела… Я почему-то вдруг представил их без одежды. Он — с гладкой кожей, мужественной грудью и впалым животом. Она вся мягкая, шелковистая, теплая, вздрагивающая от вечернего холодка… Они оба молодые и чистые… Хотя, должно быть, не моложе меня самого. Но я… У меня гангрена… Черная, гнилая гангрена… Я встряхнул головой. Обернувшись, я проводил ребят долгим взглядом. Чужая жизнь, чужое счастье, чужие надежды… Чужие здоровые руки и упругие тела. Не помню, как я дошел до дома. Борясь с ключами, не желавшими слушаться левой руки, отпер дверь, швырнул в прихожую рюкзак. Хотел тут же повернуться и идти в больницу. Но увидел свое страшное, грязное отражение в зеркале, и мне стало противно и немножко стыдно. Я вспомнил — даже убитая рука не успела извести из меня заложенный родителями глупый пионерский героизм! — что русские солдаты перед боем ходили в баню и надевали чистое белье. Как будто на тот свет не пускали в грязном… И я задержался еще на несколько минут. Обкромсал бороду ножницами, потом быстро добрил остатки. Принял душ, уже не боясь намочить руку, тщательно смыл двухнедельную колхозную грязь. Переоделся во все свежее.
И, как ни странно, но почувствовал себя немного лучше. Уходя, снова взглянул на себя. На меня смотрел измученный, осунувшийся человек с ввалившимися глазами — но чистый, каким и положено быть человеку. Совсем не тот обросший тип, что ввалился в травмпункт.
И только рука осталась прежней. Тяжелой, распухшей, пятнистой. И ничего не чувствующей.
Я оглянулся — не забыл ли выключить воду в ванной или свет, норме. Потом посмотрел на телефон и мгновенно подумал об Инне. Звонить ей было, ясное дело, некуда. Да я и не собирался огорчать ее раньше срока. Мысли позвонить родителями даже не мелькнуло. То есть, конечно, прошло быстрой тенью воспоминание о них, но звонить я не собирался.
Выйдя и заперев дверь на все замки, я поколебался несколько секунд, потом позвонил соседям.
— Кто там?… — не сразу ответил заспанный хрип дяди Кости.
— Это я… — ответил я. — Женя.
— А, Евгений… — дверь широко распахнулась. — Заходи, заходи…
Сосед стоял в голубых подштанниках, щурясь из темноты на свет тусклой лестничной лампочки.
— Вы уж простите, дядь Кось, что ночью звоню, — вздохнул я. — Но такое дело… Ранило меня в колхозе. В общем, приехал в травму, они направление дали в больницу. В двадцать третью, прямо сейчас. Так вот, дядь Кось… Инна вообще-то месяца полтора еще должна в экспедиции быть. Но если вдруг раньше времени вернется, вы уж не пугайте ее, ладно?
— А что стряслось с тобой?
— Да пустяки, — зачем-то соврал я. — Руку немножко задело… Но врач говорит — в больницу, иначе никак.
— Да, врачи, они такие, — сочувственно кивнул дядя Костя.
— Так вы уж Инне не говорите лишнего, ладно?
— Не боись, все будет сделано… В двадцать третью, говоришь?
— Да вроде.
— А отделение какое — на всякий случай?
— Отделение?… Не знаю. Хирургическое, наверное. Ладно, извините, что разбудил. Спокойной ночи!
И держась одной рукой за перила, я медленно пошел по лестнице.
— Евгений! — окликнул дядя Костя, когда я был уже внизу.
Я поднял голову.
— Ты того, Евгений!.. Держи хвост морковкой! Дальше фронта не пошлют!
— Не пошлют, не пошлют, дядя Костя, — ответил я и вышел из подъезда.
Прямо в чудесную, дышащую липами, мягкую и обворожительную — и абсолютно безразличную к моему горю летнюю ночь.
* * *
Врач приемного покоя равнодушно прочитал направление и, даже не взглянув на мою руку, принялся заполнять очередные бумажки.
— Доктор, я мне прямо сейчас будут резать? — спросил я, чувствуя озноб.
— Что резать? — переспросил он, не поднимая головы.
— Ну… руку мою. Прямо сейчас на операцию?
— Ах, руку… Нет, не сейчас. Вы думаете, это так просто: чик — и отрезать?!
Он посмотрел на меня, и я вдруг осознал, что он говорит «отрезать» как о чем-то решенном.
— Сейчас вас определят в палату. Завтра возьмут анализы. Потом созовут консилиум. Посоветуются, и тогда уже будут решать.
— А доктор в травмпункте сказал — сейчас дорог каждый час… — вспомнил я, чувствуя непонятный страх от промедления — точно боялся, что потом придется резать еще больше…
