И вся компания беззлобно захохотала, найдя шутку очень удачной.
— Ну пожалуйста, довезите, — продолжала упрашивать Катя. — Рука ранена, не нога… Но ведь обработать скорее надо, а то заражение может начаться! Трава, земля…
— Хилые вы городские… — мужик постарше поморщился, старательно сплевывая прилипшую к нижней губе шелуху. — Ладно, после обеда довезу. По пути будет.
— Мы хилые?! Мы городские?! Которые на ваших раздолбанных агрегатах работаем?! — закричала Катя. — В то время, как вы в тенечке прохлаждаетесь!
— Наплевать на них, Катя, — тихо сказал я. — Сам дойду, я нормально себя чувствую…
— Человек кровью истекает! После обеда! Где ваше начальство! — Катя сжала кулачки, и в ее голосе прорывались слезы. — После обеда отвезут, слыхали такое! Гады вы тут! Гады все и сволочи! Слышите — сво-ло-чи! Бездельники проклятые! Как работать, всегда пожалуйста, а как ранило человека на вашей же технике — так и знать ничего не хотите?!
Шофера прекратили разговор и смотрели на нее с изумлением. Слезы катились градом по Катиному покрасневшему, запыленному лицу.
— Мерзавцы! Сволочи!.. Живете за наш счет! Пьете тут… Всю совесть пропили! Небось и йод из аптечки тоже выпили! Алкаши проклятые!!! Негодяи!!! Знайте, я вам этого не оставлю так!!!
— Председатель… — вставил было кто-то из шоферов.
— Да имела я вашего председателя! Три раза так и этак и поперек гроба в белых тапках!!!
Катю била ужасная истерика. Она выкрикивала чудовищные слова, каких я даже не подозревал в ее употреблении.
— Знайте, я вам этого так не оставлю!! Я вам устрою… Я в газету напишу… И не в здешнюю паршивую газетенку!! В «Правду»! И вы еще пожалеете!!! Гады, гады, гады, сволочи фашистские… Она замолчала, икая от рыданий.
— Катя, Катюша… — я обнял ее за плечи, не ощущая своей боли и не понимая, что измазываю ее кровью. — Ну их на фиг. Пойдем… Пойдем отсюда…
Трясущаяся Катя повиновалась. В голове моей пульсировал жаркий звон, кровь щекотала тело, мир перед глазами двоился и троился. Трава стегала по ногам, становясь все выше — или это я, не в силах идти, склонялся к земле… Но я все-таки продвигался, таща за собой Катю. Точнее, опираясь на нее, но все-таки шел, сам не зная куда. Очнулся я лишь на АВМ. И вдруг успокоился: я вернулся к своим. Где я не один, где Славка защитит Катю, где можно спокойно… Из последних сил дойдя до автобуса, я лег на сиденье и закрыл глаза… Мне вдруг сделалось очень хорошо. Горячая кровь билась одновременно и в руке, и в голове, и во всем теле. Я оторвался от своей оболочки и поплыл куда-то над знойным маревом звенящей кузнечиками травы…
— …Женя!!!
Я с трудом и неохотой открыл глаза. Володя осторожно тряс мои плечи.
— Женя, вставай! Дядя Федя сходил за Степаном, он тебя в лагерь на телеге отвезет.
Не вполне соображая, что со мной делается и чего я больше хочу: спокойно лежать здесь на продавленном автобусном сиденье, или трястись на Степановой телеге в лагерь, где можно промыть и забинтовать рану — я встал на ватные ноги. Весь я стал ватным и бесформенным, и просто удивительно, как еще мог стоять без посторонней помощи…
Ни Кати, ни Славки поблизости не было. Володя принес несколько пустых мешков, застелил дно телеги, примостил нечто вроде изголовья, и бережно помог мне туда устроиться.
Мне стало неловко:
— Ну что ты со мной, как с тяжелораненым, ей-богу! Извини, у меня просто перед глазами все поплыло. Наверное, от шока. Или от солнечного удара. А так я вполне здоров. И мне стыдно оставлять вас тут…
— Ладно, ладно, — скупо улыбаясь, пробурчал Володя. — Пока я тут бригадир и распоряжаюсь. Езжай скорее в лагерь и обрабатывай свою руку.
— Еду, Володя, еду… И не волнуйся. Вечером буду здоров. А завтра на работу выйду как обычно!
Последние слова я прокричал уже на ходу.
Телега тряслась и подпрыгивала. Но я не чувствовал ни боли, ни неудобства. Мною охватило какое-то неестественное, лихорадочное возбуждение. Я три раза подробно рассказал сидящему спиной Степану мельчайшие подробности аварии, на что он всякий раз сочувственно кивал, хмыкал и коротко матерился.
Начав в четвертый, я вдруг ощутил страшную усталость и замолчал. И остаток пути лежал на спине, трясясь вместе с телегой, глядя в жаркое синее небо, где, показываясь то слева, то справа, то уходя куда-то из поля моего зрения, плавал пятнистый коршун с раздвоенным хвостом.
Сквозь грохот я слышал умиротворяющий звон кузнечиков. И еще — пульсирующую кровь. Чтоб она не вытекла вся до капли, я приподнял руку над собой, но долго не смог держать на весу. Тогда я опустил ее себе на грудь. И скоро ощутил, как кровь ползет по моему телу, медленно затекает под меня. Но тем не менее, ко мне возвращалось привычное равновесие.
Я вспоминал, как рыдала Катя, пытаясь найти попутную машину до лагеря — и с внезапной, объективной ясностью понимал, что истерика ее была рождена не страхом за меня, а лишь последействием шока. Что в сущности я сам безразличен ей настолько же, как Володя или даже вот этот Степан. Вот если бы ранен был Славка, она бы вцепилась в волосы кому-нибудь из шоферов и заставила немедленно ехать не то что в лагерь, а в районную больницу… Ну и что из того? Я не испытывал ни горечи, ни сожаления. Мне и это было все равно. Добрый Степан привез меня прямо в лагерь, помог выбраться из телеги у столовой и, сочувственно покивав, уехал.
Голова моя кружилась от долгой тряски на спине. Я огляделся. В лагере не виднелось души. Только надсадно звенели кузнечики, которых я почему-то не замечал до сегодняшнего дня. Нет, все-таки народ не вымер. В столовой я увидел Люду. Которая, почему-то стоя, что-то соскребала у с алюминиевой тарелки. Рядом на скамейке стояла кружка.
Увидев это, я почувствовал, как внутренности мои сжимаются от жажды. Ведь мне хотелось пить еще до того, как все случилось — и с тех пор я так и не добрался до воды…
— Люд, зачерпни мне воды, пожалуйста! — попросил ее я.
Она обратила ко мне бледное и, как мне показалось, заплаканное лицо, посмотрела сквозь меня отрешенно, словно сомнамбула, и снова принялась за кашу. Вероятно, не поняла моего вопроса, или все еще находилась под впечатлением того события, что ночью выгнало Вику из палатки.
Я молча зашел в столовую, здоровой рукой взял кружку и напился.
Потом принес из кухни ведро, отлил туда из фляги и вышел из-под навеса. Полив из кружки, смыл с раненой руки остатки травяной грязи и сгустки крови. И наконец, слегка содрогаясь, рассмотрел свою рану. Как ни странно, она оказалась не такой глубокой: кости остались невредимы и пальцы шевелились во всех суставах. Да и кровоточила в общем не слишком сильно — как и положено нормальной ране на руке. Просто я слишком долго ее не перевязывал, поэтому кровь успела затечь везде, куда можно и нельзя. И правая половина моей рубашки побурела и стала твердой, как панцирь.
