Святые иными не бывают…
— Ох, Женька… — она на секунду прижалась к моему плечу. — Какой ты… Просто чудо, что такие есть. Когда глядишь на тебя, начинаешь верить, что мир станет немного лучше…
— Да уж… А сегодня в самом деле, похоже все взбесились, — сказал я, вспомнив неизвестную парочку, на которую я наткнулся среди луга.
— Луна, что ли на них так действует?
Вика тихо засмеялась, ничего не ответив.
— А ты, кстати, что время зря теряешь? — я решил, что мне пора идти в атаку. — Почему одна в такую ночь? Неужели от всех отбилась?
— И не говори… Выбирателей было хоть отбавляй… Один шофер чего стоит! И Костя мореход, прежде чем с Людки ее неподражаемые трусы снял, целый час пытался со мной это сделать…
— Костя неплохой мужик, — зачем-то возразил я, вспомнив, как по моей просьбе он отстал от Кати. — У него…
— Все мозги в пипиське остались, — завершила вместо меня Вика.
— А разве это плохо? — усмехнулся я. — Неужели лучше быть, как ты говоришь, «святым» вроде меня?
— Иногда лучше, — вздохнула она. — От человека ведь все зависит… А эти… Не нужны они мне все, на хрен. Надоели. Я молчал, чувствуя снова вернувшееся желание. Я хотел Вику — прямо сейчас, такую, как есть. И в памяти моей, обжигая и дурманя, шевелилось воспоминание о ней… Я сидел, вцепившись в край скамейки, не давая себе встать и сделать лишний шаг.
— Слушай! — Вика засмеялась, переходя на свой обычный шутливый тон.
— Мы с тобой так похожи друг на друга. Я кошка, которая гуляет сама по себе. А ты — кот, который вообще ни с кем не гуляет! Смех ее зазвенел серебристо под серебряным лунным светом, одновременно завораживая и отрезвляя.
— А вообще, Женя, — заговорила она серьезно, и я снова восхитился ее способностью молниеносно менять тон разговора. — Спасибо тебе большое…
— За что? — искренне изумился я.
— За твое отношение ко мне, которого я вовсе не заслуживаю.
— За какое отношение? По-моему, ничего особенного!
— Ну конечно! Ты же каждую девицу бежишь вызволять, вооружившись топором против пятерых деревенских жлобов!
— Каким топором?! — мне было одновременно приятно и неловко. — Тебе показалось все!
— Да уж, конечно, показалось, — передразнила меня Вика. — В общем — спасибо тебе. За все. Что было. И что будет… Она замолчала, сидя рядом со мной на дощатой скамейке. В сущности, я видел только ее смутный силуэт, лишь в глазах чуть отражался свет почти незаметных звезд. Да по рыжим волосам иногда перебегали лунные блики. Но я ловил ее запах — чистый, свежий запах желанной мною женщины… Да, желанной: кто-то другой, вдруг проснувшийся во мне, хотел ее. Хотел неимоверно и уже не абстрактно, а именно ее — рыжеволосую Вику, мою Вику, почти отдавшуюся мне на солнечном лугу… Протянув в темноту руку, я нашел ее бедро и сжал чуть выше колена. Вика вздрогнула, и дрожь ее передалась мне; нога ее была одновременно тугой и мягкой, очень теплой даже сквозь толстые брюки и страшно манящей к себе…
— Вика… — осторожно позвал я, решаясь и не будучи в силах решиться.
— Что?… — тихо переспросила она.
— Знаешь… Я… Ты… Ну, в общем…
Вика молчала, ожидая от меня слов или действий.
— Мне кажется, ты…
— Знаешь, Женя, — вдруг совершенно серьезно перебила она. — Сейчас не время… Уже поздно. Давай… давай все завтра, хорошо? Завтра…
— Завтра… — эхом отозвался я. — Лишь бы было навсегда двадцать первое июня, лишь бы следующий день никогда бы не настал…
— Ты о чем это? — не поняла она.
— Да так… Песню вспомнил. Есть такая, только я ее редко пою…
— Завтра и споешь, — усмехнулась Вика.
— Да, конечно… Завтра. Все будет завтра, — ответил я.
Мой внезапный порыв куда-то делся, желание спало, и было уже стыдно за все, что минуту назад проносилось в моих мыслях. И я был рад, что Вика — кто бы мог подумать… — не приняла мои необоснованные притязания и отказалась быть со мной в эту ночь. Я в очередной раз поразился ее женской проницательности. Она словно поняла, что сейчас я хотел не конкретно ее — а распаленный подслушанным половым актом, забылся и возжелал любую попавшуюся женщину. Что она просто подвернулась мне сейчас, а наутро я бы сам обо всем горько жалел и раскаивался, и стыдился бы посмотреть ей в глаза… Или все-таки я хотел сейчас именно ее?
Разбираться было поздно. Вика уже встала со скамейки.
— Завтра… А сейчас… Наверное, Костя Людку уже оприходовал, и мне можно идти спать…
Тихонько засмеявшись, она исчезла в темноте. И я опять остался один. Наедине с собой в этой странной, дурманящей ночи. Откуда-то из-за палаток, доносилась возня, стоны и хрипы и шелест поцелуев. Ночь любви продолжалась. Я вздохнул и полез в палатку.
Откуда-то неподалеку неслись тихие, возбужденные, накаленные страстью голоса. Я не стал вслушиваться, кто там и с кем. Мне было все равно. Главное, что там был не я и не мог быть в принципе… Впрочем, особо сильно я в этом и не нуждался — по крайней мере, всю жизнь я убеждал себя так, и что изменилось именно сейчас? Я залез в спальник с головой и закрыл глаза, призывая сон. Кто-то где-то целовался, раздвигал кому-то ноги, кто-то разрисовывал звездами голую грудь… Мне ни до чего этого не было дела. Потому что я был отдельно от всего. Я был один. Опять один — среди этой ночи. И, возможно, на всей земле… Завтра — точнее сегодня — предстояла утренняя смена. И неважно, милый друг, все, что было накануне — все, что нам преподнесет глубина и высота… Следующий день настал уже давным давно. Спать оставалось не более трех часов…
15
Наутро трава была покрыта серой, словно пепел, росой. Лучи нехотя поднимавшегося солнца сверкали в ней россыпями настоящих бриллиантов. Как ни странно, после почти бессонной ночи во мне царила удивительная, незнакомая легкость. Я просто не чувствовал своего тела.
Я пробежал к реке, оставляя за собой широкий темный след на траве, поплескался в ледяной струе и мне стало еще легче. Хотелось петь, кричать, прыгать по мокрому лугу… Хотелось жить. Народ подтягивался к столу. У всех был выжатый вид. Вероятно, «ночь любви», действительно оказалась насыщенней предыдущих. На Тамару мне казалось неловко смотреть после всего, что я слышал и видел в этой вот самой столовой. Секретарша Люда вообще не вышла к завтраку. И на работу мы собрались вчетвером. Я почти с удовольствием съел подгорелую и несоленую Ольгину кашу, выпил жиденького чаю.
Грузовик тихо подъехал к столовой и остановился без звука, как в немом кино. Шофер из кабины не высовывался. Мы залезли в кузов и поехали на полевой стан.
Все сидели в разных углах, прислонившись к бортам. Катя и Славка обнимались уже без всякой утайки. Я отвернулся, чтобы их не видеть; зрелище Кати принадлежащей моему другу, несмотря на всю иррациональность, больно покалывало сердце. Может быть, я ощущал подсознательную зависть себя, полностью тут одинокого, к им — нашедшим друг друга? Или почему-то еще? Или что я в самом деле, как усмехался Костя, влюбился, сколь глупым ни казалось это явление? Во всяком случае, мне хотелось, не расплескав с утра, сохранить в себе светлое настроение, пришедшее с первыми лучами солнца. Я встал в полный рост и ухватился за кабину. Так ехать было достаточно опасно. Ветер свистел навстречу, обжигая и выбивая слезы, трепал волосы, пытался сорвать с меня расстегнутый китель. На ухабах пустой кузов подскакивал так, что, казалось, готов оторваться от рамы и вперед грузовика. Иногда я сам отрывался от кабины и летел в воздухе, лишь в самый последний момент успев снова за что-нибудь уцепиться. Душа уходила в пятки и взлетала куда-то высоко, меня переполняло чувство собственной молодости и собственных надежд, несмотря ни на что. И я, кажется, запел…
