Я снова посмотрел на Катю. Она пела и в песне отдавалась мне — это было несомненно. Однако по тому, как нежно и твердо сжимала она Славкину руку, как озабоченно махала веткой, отгоняя комаров, я видел, что вся она всем своим сердцем принадлежит именно ему. Ему и больше никому. Я подумал об этом, не прерывая песни, и вдруг понял, что стал к ней совершенно безразличен. Куда-то ушло мое прежнее увлечение, пропала платоническая тяга к этой маленькой женщине, и она стала мне чужой. Ну не совсем чужой, конечно; она осталась для меня такой же родной, как и все остальные около костра. Но — не более. И, как ни странно, это открытие меня не огорчило. А лишь просветлило душу новым, удивившим и слегка напугавшим меня внезапным осознанием предела. Непонятного, необъяснимого, неизвестно чему положенного — но именно предела; именно это слово искрой пронеслось в моем сознании. Я продолжал петь уже не для одной Кати — для всех в равной степени.
Будучи изощренным исполнителем, я прекрасно мог определять свою цену в каждый момент. И отметил, что сегодня нахожусь в таком ударе, какого не испытывал давно. Даже в этом колхозе, даже в самые первые дни, когда я был слепо увлечен очкастой Катей и старался исключительно для нее. Сегодня я превзошел самого себя: пальцы мои рождали сложнейшие сольные проигрыши между куплетами, и голос мой звенел громко, чисто и сильно, как не звучал давно. Закрывая глаза и уносясь куда-то далеко отсюда, я вспоминал ночной разговор с Лавровым и осознавал, что, кажется, подобен ему. Что в самом деле, проводить годы за кульманом в НИИ — это ошибка моей судьбы. Нечто, происходящее помимо моей воли и вроде как не со мной. А настоящий я именно здесь и сейчас, и только в этом смысл моей жизни. Только в этом. Только…
Я летел над ребятами, над нашим костром, летел над темным лугом и обступившим его перелеском, над степью и далекими горами, над всей землей и над прохладной пустотой космоса… Летел в абсолютной свободе вселенского одиночества: нужный всем, но предоставленный лишь себе самому. Ледяное ощущение полнейшего, космического одиночества в этой ночи было столь сильным, что мне вдруг подумалось, совершенно абсурдно: умри я сию секунду — и никто этого даже не заметит…
Славка вдруг встал, подошел к Косте и шепнул что-то ему на ухо.
Мореход кивнул, и Славка скрылся в темноте у палаток. Я пел дальше. Очень любимую мною песню про товарища, которого призывал оставаться спокойным. Опять появился Славка, снова сел к костру, держа в руках магнитофон.
— Что, танцы пора устраивать? — спросил я, оборвав игру.
— Нет, что ты! Пой дальше! — замахал руками Славка. — Просто тут проводок отошел еще вчера, хочу исправить, пока не забыл. А то танцевать трудно будет…
— И вообще… — вдруг добавил Костя. — Ты здорово поешь сегодня.
Давай-ка все на бис.
— В самом деле, Женя, — сказала Катя, вдруг остро и прямо посмотрев на меня. — Так хорошо, как сегодня, ты еще ни разу не пел. И я запел дальше. И действительно стал повторять песни, которые уже исполнял. Потому что чувствовал: сегодня я их сделаю, как никогда прежде. Легкость в пальцах, как ни странно, лишь нарастала. И мне казалось, что я могу играть бесконечно. Славка отставил магнитофон и молча слушал меня.
Не помню, сколько времени уже было, когда я наконец почувствовал усталость, а голос вдруг охрип сразу и как следует. Я отложил гитару, отметив, что сегодня наконец порвалась и начала дребезжать тонкая оплетка третьей струны и завтра вечером ее надо будет обязательно заменить. У костра нависла звонкая тишина.
— Спасибо, Женя… — тихо проговорила Вика. — Это было классно…
— Я старался, — усмехнулся я. — Только было и почему так грустно? Ты словно прощаешься со мной. Сегодня пел, и завтра буду петь, и послезавтра. У нас еще много вечеров впереди… Просто я устал. И сегодня концерт завершен. А сейчас — дискотека!!! Я весело выкрикнул слова из известного анекдота, хотя мне почему-то в самом деле было очень грустно на душе. Начались танцы. Я сидел у костра, и душа моя витала далеко отсюда. Через некоторое время исчезли Лавров и Ольга — видимо, отправились куда-то заниматься любовью. Поднялся и ушел на ежевечернюю прогулку перед сном Саша-К. Три пары танцевали, три человека сидели у костра. Володя по-прежнему глядел на огонь. Вика вытянула напротив свои ноги, неимоверно красивые даже в толстых тренировочных штанах. Я смотрел на ребят, и мне не хотелось, чтоб кончался это вечер у костра, эта ночь, эта наша колхозная смена… Эта моя молодость.
Потом Вике надоело сидеть, и она пригласила Володю. Он коротко отказался. Вика взглянула на меня, потом поднялась и тоже исчезла в темноте. И странное дело, как только она ушла, мне вдруг стало невыразимо пусто на душе.
Я смотрел на Катю и Славку. Они обнимались крепче, чем требовал танец. Катя положила голову на его плечо, и он прижался к ней всем телом. Видя их, я ощущал, как меня покидают иллюзии. Женщина, которая платонически нравилась мне. И мой друг, которого она оторвала от меня…
Невозможно было это наблюдать, хотя несколько минут назад в холодной отрешенности я сам констатировал факт, что Катя мне абсолютно безразлична.
Я встал и отошел от костра.
И физически ощутил, как сгустилась, сжимая меня со всех сторон, плотная тьма. Костер горел совсем рядом, но красный свет его не мог пробить мрак.
Я прошел метров тридцать вслепую, натыкаясь на кочки, потом обернулся — огонь скрылся за палатками, лишь взлетающие искры сверкали в чернильной непроглядности неба. Но еще слышалось глухое погромыхивание музыки. И было понятно, что хоть стою я среди кромешной тьмы, но все-таки в нескольких шагах горит костер, где танцуют мои друзья. И значит, я не один. Не один… Внезапно совсем рядом, буквально под ногами раздался стон — тихий, томительный, зовущий в себя… Кто-то занимался любовью прямо посреди луга, отойдя за столовую. Я отвернул в сторону и пошел прямо к болоту. Тьма смежалась за спиной, словно вода. Вот уже и музыка угасла, и даже искр стали не видны. И я остался один на один с ночью, черным лесом на краю луга и черной тишиной. Но нет… Не было никакой тишины. Временами что-то шуршало в траве. Проползала змея, или просто распрямлялась трава, примятая днем? Да и темнота стала не такой слепой. На западе горизонт казался едва прозрачным, на его фоне отчетливо рисовался край леса. Я поднял голову: в невыразимо высоком небе лениво мерцали звезды. Через черный купол наискосок тянулась какая-то светлая полоса. То ли непомерно длинное облако, то ли дым от заводской трубы… Да господь с тобой, — остановил я сам себя. — Какие трубы в такой глуши?! Это же Млечный путь! Беловатая лента мелких и слабых, головокружительно далеких звезд. В городе он не виден никогда, потому что экранируется отсветами огней. А здесь он висел надо мной, потерянным среди черного луга.
…Я бы новую жизнь своровал бы, как вор — я бы летчиком стал, это знаю я точно… И команду такую — «винты на упор!» — отдавал бы, как бог, Домодедовской ночью…
К чему вспомнилась эта песня?! Ах да — там же дальше про звезды… Под моею рукой чей-то город лежит, и крепчает мороз, и долдонят капели. И постели метелей, и звезд миражи озаряли б мой путь синеглазым апрелем…
