— А и хрен с ним… То есть со мной, — с внезапной, прямо-таки убившей меня безнадежностью ответил Лавров. — Моя жизнь все равно пошла под откос. Она кончена, еще не начавшись, и абсолютно бессмысленна. Так пусть хоть такая любовь в ней на какое-то время будет. И он посмотрел на меня, опять снизу вверх, с такой высасывающей душу тоской, что у меня перехватило горло.
Я покачал головой и молча пошел спать.
Засыпая, я слышал невнятные звуки медленных и тягостных танцев. Видимо, Лавров с Ольгой наслаждались друг другом в одиночестве у пустого костра… Мне было жаль Сашку — и в то же время я вдруг испытал отчаянный укол зависти…
14
Утром меня опять разбудили журавли. Ни свет, на заря. Что-то особенно рано они начали кричать. Я выпростал руку, взглянул на часы. Еще не было и пяти. Наверное, даже Катя с Викой не начали хозяйничать на кухне. А мне и подавно можно было спать, тем более что на работу предстояло идти только вечером. Но сон пропал. По крайней мере, на какое-то время. Я понял, что надо выйти из духоты палатки и глотнуть свежего воздуха. Я решительно выбрался из мешка и сунул ноги в сапоги.
Кругом стояла влажная предутренняя тишина. Природа, казалось, не просто спала, а вовсе умерла. Тишина была абсолютно безжизненной, и даже не верилось, что окружающий мир когда-нибудь зашевелится и наполнится звуками… Было так безмолвно, что я слышал стук собственного сердца.
У столовой виднелись следы ночного нашествия: дрова были развалены и раскиданы, кусты переломаны, будто сквозь них ломился медведь, далеко в стороне валялся помятый умывальник. Девчоночья палатка скособочилась: ночью так и не собрались подвязать заново оборванный шнур.
Костер, как ни странно, еще теплился красными змейками, перебегавшими по седым головешкам. И кое-где даже угадывалось прозрачное, невидимое в утреннем свете пламя. Около него на разложенных досках в самом деле валялся спальник и там кто-то спал. Но не Лавров… Я невольно подошел и наклонился. И увидел Ольгу. Ей, наверное, стало жарко от близкого огня: она высунулась из спальника по пояс. И спала, вся разметавшись; голова ее запрокинулась на вытянутых руках, влажные губы дышали ровно, в закрытых глазах стояли таинственные волнующие тени. И я, впервые увидев ее по-настоящему, вдруг понял, что она вызывающе и отчаянно красива — к не так, открыто, как Вика, а совершенно по-иному, полна горькой, почти трагической, зовущей и ускользающей красотой. И я понял Лаврова, уцепившегося за эту женщину, с которой в первый момент соединила случайная общая страсть к танцам. Рассматривая томительные черты ее лица, я даже не сразу заметил, что Ольга спала голой… По крайней мере, в верхней половине: над грубой холстиной спальника тепло сияло ее тело. Оно не слишком загорело, однако некоторые совершенно белые части резко бросались в глаза. И я отметил, что у Ольги, оказывается, есть грудь, а не только ноги, как мне думалось раньше. Конечно, с Викой она не конкурировала; прелести Ольги оказались небольшими и почти плоскими, как перевернутые фарфоровые чашки. Но тем не менее это были настоящие женские груди, и не рассмотреть их я не мог. Они спали вместе с хозяйкой, вольно развалившись под своим весом, показав на поверхности чуть различимую сеть тонких голубоватых жилочек — в нынешнем колхозе я увидел больше, чем за предыдущую жизнь и, кажется, стал уже экспертом в области молочных желез…
А вокруг очень светлых и почти неразличимых на коже, собравшихся пупырышками от холодка — и наверняка твердых… — сосков краснели звезды, аккуратно нарисованные губной помадой. Увидев это, я просто ошалел. Сначала подумал, что Лавров с нею так развлекался; слышал где-то, что особо изощренные типы разрисовывают своих любовников во время занятий сексом. Потом понял, что, наверное, это не так: будь звезды делом рук Лаврова, от них остались бы лишь смазанные следы; ведь невозможно представить, чтоб разрисовав Ольгину грудь, Лавров больше ни разу к ней не прикоснулся. Скорее всего — и наверняка именно так! — Ольгу раскрасил из хулиганских побуждений кто-то из девиц, вставших утром и увидевших ее расхристанную, мертво спящую. Да, конечно, это проделки зловредных девчонок.
Посмотрев еще несколько секунд на непристойно оголенную Лавровскую подругу — и, признаться честно, с трудом переборов в себе внезапное искушение потрогать ее разрисованную грудь!.. — я осторожно вернулся к себе в палатку. Чтоб кто-нибудь не проснулся невзначай и не заподозрил именно меня в авторстве росписи. Но все-таки кто же мог ее так разрисовать? — думал я, лежа в своем спальнике. — Помада была не красная и не розовая, а темная, почти коричневатая… Кому она могла принадлежать? В колхозе никто из девчонок косметикой не пользовался, тут было слишком грязно, пыльно и жарко. Но в день отъезда к главному корпусу, насколько я помнил, явились накрашенными все. Так у кого была именно такая помада?… У кого?… Я попытался вспомнить и, конечно, не смог; слишком мало я вообще обращал внимания на женщин, чтоб запоминать еще и оттенки их помады.
И все-таки — это надо же такое придумать… Бесстыдно и в то же время здорово… С мыслями о совершенно невообразимых делах, творящихся в нашей приличной колхозной компании я и уснул опять.
* * *
Вторично меня разбудил гонг, сзывающий утреннюю смену на завтрак. Я быстро оделся и выбрался на свет. У костра все оказалось в идеальном порядке, доски на кирпичах лежали прежним ровным кругом. Словно и не было ничего. Ни ночного разговора с Саней, ни утренней Ольги…
За завтраком я бросал на нее косые взгляды. Она вела себя абсолютно естественно; ни малейшим жестом или звуком не выдавала своей растерянности по поводу того, что сегодня проснулась вся в звездах… Может быть, девчонки и ни при чем, а она сама любит такие развлечения; просто я, встав раньше обычного, случайно подсмотрел? Или, возможно, она так танцевала у костра, когда все спали: голая, с разрисованной грудью. Говорил ведь вчера Лавров что-то насчет вызывающих костюмов в этой самой румбе… Грузовик стоял возле столовой, но шофер не высовывал носа из кабины. То ли окончательно охладел к Вике, то ли устыдился ночного визита.
Народ вяло шаркал ложками с своих мисках, еще не проснувшись до конца. Я посидел вместе со всеми, съел кашу и выпил чаю. Потом смена укатила на работу и мы остались вдвоем с Володей, тоже неизвестно для чего поднявшимся в несусветную рань. Потом вылез Славка, я попил чаю еще раз — теперь уже не торопясь, с ним и девчонками-поварихами. Затем все разошлись по делам. Володя вспомнил, что у него в рюкзаке должна быть коробочка со снастями и пошел собираться на рыбалку. Катя с Викой отправились на речку мыть посуду, и Славка ринулся им помогать; теперь он уже совершенно открыто сутками напролет увивался вокруг Кати, ничем не отличаясь от Лаврова или Геныча. Я мог тоже отправиться на речку, но мне было как-то грустно около них. Не хотелось быть возле Кати, отдающей все свое внимание моему другу Славке. Как не хотелось ловить на себе сочувственные усмешки Вики, до которых она была горазда. И я остался в лагере, предоставив Славке возможность отдуваться за двоих с тасканием ведер и посуды. Тем более, что и здесь было чем заняться. Прежде всего, я вытесал и вбил новый кол для умывальника, потом связал порванный шнур и выпрямил девчоночью палатку, наконец собрал дрова в аккуратную кучку. Их оказалось совсем мало. Видно, Лавров и Ольга ночью не скупились на топливо. Стоило сходить за дровами. Мне никто не давал точных указаний, просто в лагере существовал такой естественный и неукоснительный порядок: остающиеся с утра обеспечивают всех дровами; иначе и быть не могло. В принципе это было лучше делать вдвоем: среди инструментов имелась двуручная пила, да и тащить спиленные стволы одному было тяжело. Но Славка, похоже, надолго остался с девчонками у реки. Поэтому я взял только лесорубский топор с длинной ручкой и пошел на в лес один.
