– У меня… отрастают жабры. Да?
– Нет.
– Да. Как у тебя.
– У меня нет жабр.
– Хорошо…
Затихла. Сумела немного поспать. После проснулась резко, скорчилась от боли, хныкнула – он едва удержался, чтобы не подскочить к ней. Но его близость все усугубляет, ей станет только хуже, а ведь ей и так видится, что над ее телом двадцать четыре часа трудятся садисты-хирурги.
В два он принес ей сок, напоил. В половине третьего она хрипло спросила:
– Если я сдохну, будешь еще кого-нибудь адаптировать?
– Нет, – выдохнул он так зло, что моментально выморозился в комнате жаркий воздух.
«Ты не сдохнешь», – хотел добавить, но она сама уже усмехнулась.
– Я помню. Команды не было… – Помолчала. Спросила с горечью. – У тебя хоть член-то большой?
И Кайд, все еще злой после ее последней фразы, едва не рассмеялся.
– А то я ведь даже не видела. Вдруг… все это… того не стоит.
– Боишься разочароваться? – спросил, маскируя улыбку.
– Боюсь, конечно.
– Не бойся, – ответил мягко, глядя в экран с картой, – когда придет время, ты «очаруешься».
– Хоть так.
Кажется, ей стало легче. Радужные перспективы – отличный мотиватор для движения вперед.
– А возможности твои «космические» я тоже перейму? Ты же вливаешь в меня… себя.
– Не совсем. Я учу тебя взаимодействовать со своим типом энергии, но не быть им. Даю тебе коды расшифровки, чтобы ты могла нормально меня воспринимать – без искажений и ненужной защиты.
– Значит, не перейму…
Он думал, она расстроится. Умолчал о том, что сильнее и многократно чувствительнее после адаптации она станет в любом случае. Но Эра удивила.
– Это хорошо. Не хочу чужой опыт, хочу… сама. Остаться собой.
«Свой путь. Свою дорогу».
А она молодец. Он опять подумал, что запрет ее, окутает, опутает собой, защитит. Но еще больше хотел нового поцелуя, хотел настоящего погружения, слиться, наконец, с ней.
– Обними меня, – послышалось с дивана так некстати.
– Нет.
– Скажи, что хочешь…
– Не скажу.
Скрипнул зубами от раздражения. Врать не видел смысла, а правду не мог.
– Ненавижу тебя, Кайд. – Ее опять скрутило приступом. – Ненавижу…
Вот за это он терпеть не мог слова – за то, что сочетание звуков почти никогда не передавало верный смысл. Она корчилась от боли, но любила его так, что Дварту делалось жарко. Сквозь страдания она источала нежность, тянулась к нему, обнимала его мысленно, он чувствовал.
А если бы верил словам?
Больше всего хотел подойти и укутать собой, но не имел права.
«Работать! – рычал на себя мысленно. – Работать, пока еще есть время хоть иногда отлучаться, потому что впереди самые сложные последние дни. И кто знает, какой ад для них обоих они готовят».
* * *
(Gabriel Saban, Philippe Briand – Mission into Deep Space)
Эра.
Раньше «нырки» моего сознания под воду чередовались с просветами, сон перемежался явью, свет мраком.
Не знаю, когда все изменилось. Я более не спала, но и не просыпалась, чувствовала, что внешний мир отдаляется от меня прозрачной, но тугой пеленой. Сутки превратились в беспросветную ночь, зрение практически отказало, остался слух. Временами. Кто-то ходил по комнате, иногда присаживался на диван, приносил воду. Пить хотелось. И вода лилась по сухим губам тонкой струйкой. Возникал и растворялся в желудке голод, физическую боль укутало моральное равнодушие – кажется, я разваливалась на части без права на возврат. Все ровнее, все тише, все дальше – вот как я себя чувствовала. Забывала, как пользоваться собственным телом, шевелить руками, ступать ногами, работать языком и мыслями. Я уходила.
Внешний же мир жил.
Кайд время от времени с кем-то общался – кажется, к нам пожаловал гость. Я видела его единожды, когда рефлекторно, мучаясь от судорог, распахнула веки и встретилась с очень странным взглядом белесых глаз. Раньше бы напугалась, теперь долго смотрела на чужое спокойное лицо. Затем нырнула обратно.
Изредка включался телевизор, и тогда диктор захлебывался волнующими новостями, передавал сводки последних событий. Несколько раз на площади кричали люди, злились и бушевали, скандировали, кажется, гнали кого-то… Революция? Или моя очередная иллюзия?
Кайд в параллельной жизни продолжал разрабатывать и обсуждать с кем-то странный план. Исчезал, появлялся, занимался тем, что меня уже не волновало.
Впрочем, ту меня, для которой не стало ни дня, ни ночи, вообще теперь мало что волновало. Зацепиться бы за что-нибудь невесомое, не уплыть слишком далеко, но под руками лишь пустота, под ногами провал – бесконечный полет. А крыльев все нет.
* * *
(Emmit Fenn – Blinded)
Когда я, наконец, выплыла на поверхность, над головой больше не было потолка. Но было черное, как смоль, и удивительно звездное высокое небо. Вместо вентилятора теплый ветер; треск костра рядом. Матрас под спиной поверх песка.
Трещали цикады, легко пританцовывала трава; ночь.
– Кайд?
Я попыталась подняться, но не смогла, сразу уложила обратно на лопатки слабость.
– Я здесь. – Голос откуда-то сбоку.
– Пить, – прошептала тихо.
– Сейчас.
Он приподнял подо мной складную спортивную подушку, непонятно откуда взятую. Позади разложена палатка, мы, судя по живописному виду из далеких огоньков внизу, почти на вершине холма. Кружку мне поднесли прямо ко рту, наклонили, позволили смочить горло.
Голова ясная, мысли тоже. Зрение нормальное, руки и ноги двигаются. Полусидя, я имела возможность оглядеться вокруг, рассмотреть местность – пологую вершину, заросшую песчаной полынью. Вдохнула запах ночной розовой тринии, дыма, углей и далеких грозовых облаков, в Каталону от океана обычно не доходящих.
Он сидел рядом долго. Вглядывался в мое лицо, в глаза, померил тыльной стороной ладони температуру.
Мне же было почти хорошо. Впервые без привычной боли, без судорог и мрака, впервые, как раньше.
– Уже… все?
– Еще нет.
– Сколько…
Дварт понял. Поднялся, чтобы поставить кружку на лавку-бревно.
– Прошло трое суток. Сегодня последний день, самый сложный. Все завершено на девяносто восемь процентов. Мы здесь, потому что Литаниум. В этой точке он ближе всего к поверхности.
Значит, меня перенесли. Купили снаряжение, оборудовали точку; собственная транспортировка, увы, не запомнилась. Жаль, ведь это часть путешествия.
