— Чего это ты расстонался, как старая бабка? — насмешливо поинтересовался Кащей.
— Тебе этого не понять, — печально ответил я, высчитывая в уме, которую по счету ночь мне предстоит провести без женской ласки. По всему выходило, что терпение у меня кончится очень скоро. Может быть, даже раньше, чем изрядно надоевший мне Зима покинет к всеобщей радости этот грешный мир.
— Я вот чего не могу понять, — сказал вдруг Палыч. Несмотря на выпитое, взгляд у него оставался совершенно трезвым. — Говоришь, есть кому за вас спросить в случае чего? Гм… Вообще, странная вы со Стрижом парочка. Нет, с ним-то, — поморщившись, кивнул он в сторону вдохновенно трубящего, словно боевой слон, Стрижа, — как раз все понятно. Но вот ты… Не похож ты на стрелка, хоть убей. Однако с оружием обращаться умеешь, это заметно; не особо боишься подставить лоб под пулю; соображалка у тебя работает как надо… Откуда ты здесь взялся, браток, а? — Палыч вдруг встал и сделал несколько шагов по направлению ко мне.
Кащей, прекратив ухмыляться, словно по команде переместился мне за спину, не забыв прихватить с собой каминные щипцы. «С чего бы это вдруг», — удивился я, разворачиваясь так, чтобы держать обоих в поле зрения. Переход от мирного обсуждения планов убийства Зимы к попытке открытой агрессии в отношении меня был совершенно неожиданным.
— Эй, ребята, что это с вами? — с искренним недоумением поинтересовался я. — Рыбы, что ли, ядовитой за ужином наелись? Да нет вроде, не было фугу на столе… Но в любом случае, — авторитетно заявил я, делая шаг назад, — вам обоим необходимо сделать промывание желудка и поставить клизмы. Должно помочь, хотя гарантии дать не могу.
— Ты вот что, — замерев в метре от меня и настороженно блестя глазами, сказал Палыч. — Ты нам зубы не заговаривай. И не напрягайся так. — скривился он, — никто тебя пальцем не тронет. Пока. Просто хочу, чтобы ты, Саня-Айболит, тоже знал кое-что. Бывает, гэбисты там, в Москве, сходят с ума и засылают к нам своих людей. Для внедрения или еще для чего — не знаю, только таких «засланцев» мы рано или поздно раскалываем. И после этого одной клизмой дело уже не обходится. Понял, о чем я?
— Как не понять. — усмехнулся я. — Только ты, дружище, не по адресу со своим предупреждением попал. Кто я по жизни и как здесь оказался — об этом ты у Киная спроси, может, он ответит. А не ответит — значит, перетолчешься, — уже раздраженно объяснил я, начиная злиться.
— Ну ладно, коли так, — согласился Палыч, вновь надевая маску безмерно уставшего за день человека, погруженного в свои невеселые мысли, — Я тебя предупредил, а там уж сам думай.
— Договорились, — кивнул я и вышел из гостиной, отметив про себя, что эти резкие переходы от милой беседы к злобному рычанию, предшествующему схватке, делают Палыча опасным типом.
Поди угадай, что у него на уме. Будет вот так сидеть, улыбаться, потягивать коньячок, а потом поставит на стол стакан, перестанет улыбаться и пырнет тебя вилкой вбок, не утруждая себя объяснением причин. «И вообще, — рассудил я, входя в свою комнату, — только полный идиот может принять меня за представителя госбезопасности, внедренного в ряды мафии. Разве может человек с таким добрым, честным выражением лица, как у меня, быть тайным агентом?» Посмотрев в зеркало, я поморщился и решил, что никак не может. Скорее уж на роль оборотня подходит Эдик Кащей. Он, по крайней мере, наркоман, как и железный Феликс, отец славной когорты чекистов, и даже зелье предпочитает такое же. Решив завтра же утром поделиться этой свежей идеей с Палычем, увлеченным охотой на ведьм, я подошел к окну и, подмигнув сдобному рогалику месяца, пожаловался:
— Обижают меня, друг, все, кому не лень. Может, и в самом деле смыться отсюда, пока не поздно?
Мой вопрос привел месяц в полное замешательство. Вздрогнув, он суетливо укрылся за плывущими по небу тяжелыми черными тучами, лишь иногда выглядывая оттуда и подмигивая мне, словно советуя не отчаиваться.
— Да, дружок, понимаю тебя, — пробормотал я, закуривая. — Советы в таких делах — вещь неблагодарная.
На улице послышался резкий отрывистый лай, напоминающий кашель больного бронхитом. «Интересно. — подумал я, пряча в кулаке огонек сигареты и приоткрывая окно, — кого это унюхали мерзкие собачонки, оккупирующие по ночам дворик перед нашим домом?» Кажется, Эдик говорил, что на японцев они не реагируют, заливаясь тявканьем лишь при появлении европейцев. Что же это за европейцы пожаловали к нам в гости? Я высунулся в окно, вглядываясь в ночную мглу. Месяц, решив, видимо, помочь мне хоть чем-нибудь, сбросил с себя плащ из туч и осветил окрестность неуверенным колеблющимся светом.
Метрах в тридцати от нашего дома стояла машина. Нет, конечно, ничего странного в ее появлении здесь, на первый взгляд, не было. Подумаешь, стоит и стоит. Но это только на первый взгляд. А при более внимательном рассмотрении у меня сразу же возник целый ряд вопросов. Японцы обычно не бросают на ночь машины посреди улицы, загоняя их в гаражи. Тем более что в этом районе жили люди не бедные, и крышу своему железному коню они могли обеспечить. Впрочем, был еще вариант, что кто-то просто приехал в гости к обитателям респектабельного пригорода Хокадате. Вот только к кому? Окна соседних домов глухо чернели, что неудивительно — стрелки часов давно перебрались за половину третьего ночи. А собачки наши лают только на европейцев, снова мелькнула в голове невнятная, не оформившаяся еще до конца мысль.
Полностью уловить ее мне помешали глухие звуки, раздавшиеся под самым окном. Конечно, можно было предположить, что это местные привидения, собравшись на веселую пирушку, открывают одну за другой бутылки с шампанским, и отправиться спать. Можно было, но я не стал. И не только потому, что мистика всегда вызывала у меня лишь язвительную усмешку. Просто собаки вдруг одна за другой перестали лаять, и на улице установилась тишина, нарушаемая только подвыванием ветра в голых ветвях деревьев. Мертвая, я бы сказал, тишина. Потому что будь еще живы зловредные собаки, чуть не изодравшие мне джинсы, они бы ни в жизнь не успокоились вот так, все сразу. Это противно собачьей природе, рассудил я, полностью раскрывая окно и знакомым уже путем покидая свою комнату.
Ветер, которому, видимо, порядком надоело играть с деревьями в пятнашки, обрадовался и, нырнув под рубаху, принялся успокаивать колотящееся сердце легкими прикосновениями холодных пальцев. Я чертыхнулся, покрываясь гусиной кожей, спрыгнул на землю и побрел вокруг дома, ругая себя за излишнюю подозрительность, грозящую кончиться воспалением легких. Ага, вот они, зубастые враги белой расы в общем и ее русскоязычных представителей в частности. Трупик собачонки с развороченным пулей боком лежал прямо на моем пути. Осторожно перешагнув через него, я отправился дальше, догадываясь, что убивший собаку на этом не остановится.
Так оно и оказалось. У невысокого крыльца, привалившись спиной к перилам и вытянув перед собой ноги, сидел старый садовник-японец, которого я пару раз мельком видел в доме. То ли на лай собак он вышел, то ли просто решил глотнуть свежего воздуха перед сном. И не догадывался ведь, бедолага, что глотать воздух ему отныне придется через горло, распоротое от уха до уха одним точным безжалостным ударом. «Как глупо, — подумал я, крадучись поднимаясь по ступенькам крыльца и проникая в дом через приоткрытую дверь. — Как глупо было с моей стороны ползать по стене дома, вместо того чтобы сразу поднять тревогу. Глядишь, и старик был бы жив, и я бы не продрог так на холодном ветру».
