За пару месяцев из более или менее обеспеченной семьи начали превращаться в бедноту. Маминых денег катастрофически не хватало. Она никогда не работала особо, а теперь устроилась в швейный кооператив. Это все, что она умела делать. Меня и Леньку на работу не брали. Мне еще и семнадцати не было, а ему пятнадцать всего. Мама тянула все сама, шила дома, шила на работе, днем и ночью. От недосыпа у нее круги под глазами были размером с черные блюдца. Она начала продавать вещи, мебель, книги. В школе нас начали называть не только детьми преступника, но еще и нищебродами. От нас отсаживались подальше, и с нами никто не общался. Это было невероятно жестоко и больно. До этого момента я никогда в жизни не дралась и ни с кем не ссорилась, кроме бывшей подруги Юли несколько месяцев назад, но все менялось слишком стремительно. Жизнь заставила нас всех стать другими людьми.
* * *
— У Ярошенко вши. Я видела, они копошились у нее в голове. Фуууу! Не садитесь с ней! Вшивая, грязная дочка вора. Тебе не снятся по ночам люди, которых обокрал твой отец?
Юлька тыкала в меня пальцем и кривила смугловатое лицо, морщила свой длинный нос и поджимала брезгливо губы, а я ведь дружила с этой стервой и даже любила ее. Она на мой День Рождения приходила. Все они приходили, когда у нас все хорошо было. Обычно такие истины познаешь, уже став взрослым, а мне они открылись, когда едва исполнилось семнадцать. Я бы сказала, что это дети жестокие, что подростки многие такие, но нет. Все закладывается в нас родителями. Я избила ее тогда. Оттаскала за кудрявые патлы, а потом обрезала их ножницами для творчества почти под корень в некоторых местах и залила их канцелярским клеем. Дети нас не разнимали. Меня побаивались. Дочку вора, который по сплетням был даже убийцей. Нет, я была спокойным ребенком. Не конфликтным. Но в тот день со мной что-то произошло, и мне захотелось сделать ей больно. За то, что унизила меня, за то, что у нее все хорошо и ее отец жив, за то, что у нее в рюкзаке сэндвич, а у меня пару сухарей и кусок сахара. За то, что ее мать на машине привезла, а я на велике ехала с другого конца города, и денег на школьный автобус этого элитного гадюшника у мамы теперь нет.
Разняли нас учителя. Потащили обеих к директору. Там-то я и поняла, что детей всему учат родители. Мать Юли, та самая, что распиналась в комплиментах моей маме и нахваливала ее пироги, в этот раз обозвала ее похотливой курицей с выводком и сказала, что она нисколько не сомневается, что у нас у всех вши, и вообще мы все дурно пахнем. Она напишет жалобу, чтоб к нам пришли соцработники, и, вообще, в такой приличной школе не должны учиться оборванцы.
Мне хотелось повырезать патлы и ей, но мама крепко держала меня за руку, и я не хотела расстраивать ее еще больше. Наш директор Коновалов, похожий на облезлого попугая с лысой головой и хохолком на самой макушке, оставшись с нами наедине, сказал, что мама должна оплатить все долги, иначе он будет вынужден отчислить меня из учебного заведения.
В тот вечер мама продала обручальное кольцо, сервиз, который подарила ей моя бабушка, наш ковер и свое свадебное платье. Но денег нам все равно не хватило. Ночью я проснулась от звука сдавленных рыданий. Маму я нашла на кухне на полу. Она облокотилась о стену и плакала навзрыд. Помню, как обняла ее и прижала к себе. Гладила по голове и укачивала, как ребенка.
— Не плачь…не надо! Ну и черт с ней, с этой школой. Пусть сгорит она! Давай уедем? Найдем жилье дешевле. Я работать пойду и Ленька. В маленьком городке его обязательно возьмут.
— Как? Как уедем? А ваша учеба…отец мечтал…мечтал, что вы выучитесь что…ооох. Как же так? Почему его убили? Почему именно его? Почему все развалилось именно сейчас?
На эти звуки пришел Ленька, пятилетний Илья и двухлетняя Даша. Мы вместе вытирали маме слезы, прижимались к ней и обещали, что все будет хорошо. Но все решили не мы. Через три дня пришли судебные приставы и потребовали оплатить за дом или освободить его в течение двух недель. Оказывается, у нас выросли огромные долги.
Так мы и перебрались в захолустье, в лачугу из двух комнат, с кухней в два метра и туалетом с разбитым унитазом, и незакрывающейся форточкой. Когда справляешь нужду в задницу дует сквозняком, всю ночь течет с бочка, и тараканы бегают по стенам. Поначалу вечно капающая вода бесила и не давала спать, потом мы все привыкли, как и к грохоту пахнущего мочой и исписанного нецензурными словами лифта. Мама все так же ездила на свою фабрику, а я смотрела за младшими собирала в садик, искала, что дать на завтрак. Мать приходила с работы в двенадцать ночи и уже в шесть утра вставала. До двух она готовила нам есть, если было из чего. А если не было, пекла лепешки на воде и муке, присыпала сахаром и складывала нам в пластиковые коробки. Да, так живут и сейчас. Да, и сейчас люди голодают.
Я с Ленькой ездили в единственную в этой дыре школу на велосипеде. Велики еще отец покупал. Хорошо, что на вырост. Помню, как я до педалей не доставала, а он смеялся, как мальчишка, и говорил, что у меня обязательно вырастут ноги от ушей, и я буду самой красивой девочкой во Вселенной. Насчет самой красивой я не знаю, но ноги выросли и правда. Иногда они мне казались длинными и тонкими шпалами с торчащими коленками и жуткими выпирающими бедрами. Зато до педалей прекрасно доставали.
Потом Илья заболел. Мама пыталась лечить его сама, оставляла нам лекарства, которые ей давала какая-то соседка из дома напротив, но легче ему не становилось, он кашлял и сипел по ночам, задыхался. Он умер в больнице от острой пневмонии, а мама после его смерти слегла и не вставала. Смотрела пустым стеклянным взглядом в стену и шевелила бледными потрескавшимися губами. Она вообще ничего не ела. Целыми днями лежала, уставившись в одну точку. Ни с кем не говорила. Соседка притащила к нам ту бабку, что лечила Илью, и она сказала, что маме никто не поможет, кроме нее самой, и от этого лекарства нет. Ей бы психолога хорошего, но, если идти к бесплатному, маму заберут в психушку, а нас с Ленькой и Дашей отправят в детдом, и не факт, что в один и тот же.
Именно тогда я устроилась уборщицей и официанткой в зачуханное кафе, а Ленька грузчиком у француза Альберта Монпасье в небольшом супермаркете. Но первую зарплату мы должны были получить только через неделю, а дома даже корки хлеба не осталось. Я научилась лепить лепешки, как мама, но и мука у нас закончилась тоже. Даша плакала и просили есть, а мне казалось, я попала в самый настоящий ад именно сейчас. Зашла к маме, но она даже не услышала мой голос, по-прежнему лежала на боку в грязном, вонючем платье, которое так и не сняла со дня похорон Ильи. Его смерть заставила всех нас повзрослеть. Мое детство закончилось именно тогда, когда я заменила в семье мать, а мой брат не ходил больше в школу и работал на двух работах.
Из еды у нас оставался сахар и гнилая картошка. Точнее, не сахар, а остатки, они присохли ко дну банки, в которой его держала мама, и я сделала нам всем конфеты, растопила сахар в ложке, сунула туда спички и остудила. Раздала всем по одной и загнала Дашу в постель, предварительно ополоснув ее нагретой в кастрюле водой. Горячей с крана у нас не было, это слишком большая роскошь. Уснула я каким-то тяжелым сном, словно, что-то давило меня каким-то мерзким предчувствием. Ощущение крадущейся беды.
