– Нет, – сказал миролюбивый, встретившись взглядом со Сворденом. – Не мертвяк. Что делать будем?
– Оно тебе надо?! – обозлился раздраженный и постучал трубкой по голове миролюбивого. – Мороки не оберешься. Тащи его, сдавай карантину, бумажки заполняй. Тьфу!
Миролюбивый задумчиво почесал нос.
– Бумажки?
– Бумажки, – вкрадчиво подтвердил раздраженный. – А если что не по форме, то переписывать придется. И не раз! Уж я-то знаю.
– А как же инструктаж? – все еще сомневался миролюбивый. – Чем больше живых отыщите, тем лучше, так ведь говорят?
– Ты бы еще о хавчике винтом побил! – плюнул раздраженный. – Ты хоть раз читал, что нам по сроку положено?
– А? Там, бр-р-р, буквы мелкие, – признался миролюбивый. – Пока прочтешь, всю пайку уведут.
– Буквы мелкие! – передразнил раздраженный. – На таких маслопупов как ты и рассчитано, кехертфлакш!
Сворден безнадежно прислушивался к перепалке. Раздраженный убеждал, миролюбивый возражал, правда как-то вяло, неуверенно, чем создавал у раздраженного впечатление, что стоит немного поднажать и лежащее у них под ногами полудохлое дерьмо получит заслуженный удар по башке. Раздраженный подыскивал все новые и новые аргументы, миролюбивый сопел, пыхтел, чесал нос, бормотал о лупанье, инструктаже, господах офицерах, пайке, порывался уже встать с молотом на перевес, но затем вспоминал о лупанье, инструктаже, господах офицерах и пайке.
Верх постепенно менял цвет, кровоподтеком высветляясь от почти черного с кровавыми прожилками до светло-фиолетового и ярко-желтого с синеватыми вкрапинами. Бурлящая поверхность Стромданга восходила над миром жуткой язвой, прободевшей бесконечную поверхность Флакша. Плотные полосы облаков ввинчивались в грандиозный шторм, где бешеный ветер взметал колоссальные волны, пытаясь разорвать океанскую толщу и добраться до предела бездны, а сами волны били в полотнища ветра, все туже взводя пружину урагана.
Катамаран раскачивался все сильнее, взлетая вверх то правым, то левым корпусом. Гребни волн дотягивались до решетчатой платформы, глухо били в нее, проступали сквозь отверстия мутными шапками и растекались между грудами живых и мертвых тел темнеющими потоками.
В одно короткое мгновение воздух потемнел, наполнился плотным роем снежинок, больше похожих на крупные шестерни от какого-то механизма, которые с жутким воем вращались и впивались в кожу, оставляя на ней вспухающие рубцы.
– Давай отсюда! – заорал раздраженный, втиснув слухач в отверстие платформу, вцепившись в него обеими руками, и шире расставив ноги.
Миролюбивый оскользнулся, упал плашмя, откатился от Свордена.
Взвыла сирена, и скрипучий голос разорвал надсадный рев шторма:
– Всем группам прекратить поиски и занять свои места! Ликвидационной команде приготовиться к сбросу!
Язва Стромданга увеличивалась, быстро застилая верх, выбрасывая все новые и новые метастазы ревущих смерчей, чьи широкие хоботы спрессованного ветра впивались в океан, выкачивая кипящую воду из его стонущего тела.
Свордену казалось, что мир стремительно рушится, больше не в силах выдерживать громоздкую ношу бесконечного кошмара, циркулирующего безумия отчаяния, страха и бессилия.
Надо что-то сделать, иначе вновь провалишься в черное ничто сна, за которым неотвратимо наступит новый день и тогда все таки придется проснуться в невероятно теплом и уютном мире вечного полудня.
А может именно этого он и желает, могучими силами кошмарного мира прекращая скитания души по бесконечной поверхности замкнутой на себя бутылки? Разве не удобный случай попытки бегства дают ему грезы? Кто вправе обвинить его в трусости, в страхе перед честной картографией темных и мерзких сторон собственной души, дотоле заботливо огороженных предупреждающими и запрещающими знаками Великой Теории Прививания?
– Эй!
Чья-то рука трогает его за плечо.
– Эй!!
Ледяные пальцы впиваются в ключицу, болью выдирая из цепких объятий бессилия.
– Эй!!!
Сворден стонет, боль пронзает тело, что-то мерзкое проникает в рот и дальше, дальше – в горло, в легкие, в желудок, гибко протискиваясь сквозь плотную пробку слизи.
Хочется стиснуть зубы, вцепиться руками в склизкую тварь, что ворочается во внутренностях гадким паразитом, и выдрать ее из себя – с кровью, с кусками плоти, но только бы избавиться от ощущения, будто заживо высасывают изнутри и через несколько мгновений от тебя не останется ничего, кроме сморщенной кожи.
Но руки и ноги крепко привязаны, лоб, грудь и живот перетягивают твердые полосы шипами внутрь, а челюсти раздвинуты крючьями, и нет никакой возможности освободиться от них. Однако тело все равно пытается разорвать стальную ловушку, мышцы напрягаются, холодный пот удушья плотной сеткой проступает на коже, а ужас стискивает сердце, заставляя все сильнее гнать по жилам насыщенную адреналиновую смесь.
– Не дергайся, урод! – скрипучий голос. Так должны скрипеть шпангоуты раздираемого штормом ржавого корыта, но никак не голос человека. – Еще дозу здоровяку!
Острое жало впивается в грудь, и словно разряд молнии пробивает от макушек до пят напряженное тело. Жуткая судорога сводит мышцы. Каждую из них начинили битым стеклом – шевельнешься, и бритвы сколов заживо разделают тебя, превращая в экспонат анатомического театра.
– Ну что, уроды?! – продолжает вовсю скрипеть голос. – Блевать удумали?! Это вам не грелок за коленки щупать! – смех, неотличимый от дребезжания треснувших литавр.
Сворден разлепил глаза.
– Якорь еще не сбросил, здоровяк?! – мир заслоняет перепачканное кровью лицо. Пучки трубок выходят из-под глаз, гноящиеся раны скреплены ржавыми скобами. – Не верю, что в тебе столько дерьма скопилось! – рот раззявливается, исторгая еще одну порцию проржавелового смеха. Почерневшие зубы торчат из распухших десен.
– Эй, блевотина, тащи новую тару! Здоровяк сегодня щедрый попался!
Сворден дернулся.
– Покойся с миром, здоровячок, – почти ласково шепчет гнилозубый. – На борту нашего госпиталя тебе нечего опасаться за свою жизнь. Ведь нельзя опасаться за то, что тебе уже не принадлежит, а?
Крепление легко рвется. Рука свободна. Сворден нащупывает трубку, выдирает ее из горла – невероятно длинную, окровавленную, и садится.
Воздух наполняет легкие, отвыкшие дышать. Наверное так чувствует себя новорожденный, покинув материнскую утробу и сделав первый вздох, – чудовищный приток неконтролируемой силы. Мир превращается в мокрую бумагу – одно неосторожное движение, и он расползется, превращаясь в неопрятные серые комки.
Узкое помещение зажато между ржавыми стенами, ярко освещенно операционной лампой. Пять столов, голые тела, с торчащими изо рта и грудных клеток трубками, которые собираются в толстый пучок и выводятся через потолочное отверстие. Из открытых ран тянется кровь с белесыми прожилками и собирается в большие лужи – загнутые края столов не дают ей стекать на пол.
