– Я отнюдь не перевожу наш разговор в домен теологии, – усмехнулся Господь-М. – Это всего лишь, повторим так, необходимые пограничные понятия для наших теоретико-познавательных размышлений. Если угодно, неизбежный индекс, без которого и самый воинствующий атеист окажется не способен конструировать любые предельные понятия… Ну, например, Высокую Теорию Прививания.
Они помолчали. Мировой свет перевалил через надир, фосфоресцирующее небо потускнело, уступая место, как не странно, еще более глубокой тьме. Единственное, что предвещало конец ночи, – осторожно оживающие звуки лугоморья, точно крошечные, пугливые зверьки, что выбрались из тайных норок, подгоняемые голодом, но готовые в любое мгновение нырнуть обратно, вновь уступив место гнетущей тишине.
Господь-М достал голыми руками из костерка уголек и разжег угасшую было трубочку. Сворден Ферц протянул к огню руки и почувствовал как тепло льнет к ладоням. Закрой глаза и легко представишь будто касаешься человеческого тела, да что там – женского тела! Упругой, бархатистой кожи… Однако индуцируемый эротизм то ли фантазий, то ли дремоты наткнулся на почти позабытый остаток давешнего видения кричащей от отчаяния женщины, и Сворден Ферц открыл глаза. Если он и заснул, то всего лишь на то мгновение, которое хоть и не полностью излечивает от сонливости, но, по крайней мере, отодвигает ее в сторону, высвобождая еще несколько мгновений для бодрствования.
– Мы вновь повторили божественную ошибку, – сказал Господь-М.
Свордену Ферцу показалось, что человечек заметил его краткий сон, но не предложил прервать беседу и отдохнуть. Наоборот, он был склонен продолжать разговор, видимо настолько соскучившись по собеседнику, что сознательно нарушил неписанные законы гостеприимства.
– Сотворив адама полуденного Эдема, причем адама непадательного, стойкого к соблазнам и почти непрегрешимого, мы оказались в тупике. Что-то из нас исчезло… Выше, дальше, быстрее – это мы легко и просто. Но вот глубже, – Господь-М покачал головой. – Нет не то что прорывов, нет даже порывов. Человек воспитанный, конечно же, лучше волосатой обезьяны, но вот догадаться впервые взять палку и сбить высоко висящий плод ему не под силу.
– Не всякое время урожайно на гениев, – возразил Сворден Ферц. – И на таланты. А может, – пришло ему в голову, – может и не нужны нам больше никакие властители дум? Человечеству двадцать тысяч лет, освоить бы то, что уже накоплено, а не бежать вприпрыжку за прекрасной мечтой.
– Если бы я оказался творцом всего сущего, – улыбнулся Господь-М, – я бы разделил человечество на две неравные части. Ведь что такое волосатая обезьяна? Опыт. Опыт проживания жизни. Опыт, который отнюдь не гарантирован от ошибок и провалов. Степень волосатости определяется суровостью климата за пределами райских кущей. Так вот, большая часть образов и подобий пребывала бы в божественном всемогуществе и в пределах неведения зла, тогда как меньшая часть, соответствующим образом подготовленная, отправилась бы на возделывание прилегающих к Эдему земель – обители пресловутых волосатых обезьян. “Изгоним лишь некоторых из Эдема!” – вот лозунг Высокой Теории Прививания.
Сворден Ферц потер переносицу:
– Имеете в виду специалистов по спрямлению чужих исторических путей?
– Да, – кивнул Господь-М. – Именно их. Ведь больше никто в мировом свете не спрямляет чужие исторические пути. Не задумывались – почему?
– Задумывался – зачем? – хмуро ответил Сворден Ферц. – Чтобы избавиться от самых, так сказать, беспокойных? Склонных к волосатости и прочим атавизмам, которые не скрыть пластическими операциями Высокой Теории Прививания?
– Ну, не будем столь примитивны и искать злой умысел там, где его нет. Дело ведь не в том, кто попадает в эти самые специалисты, а вообще – в наличие подобной институции. А уж как происходит отбор… Здесь чересчур много критериев, вариантов. Хотя случаются и накладки, никто от них не застрахован. В человеке проклевывался будущий зоопсихолог, а его – раз, и в специалисты по спрямлению чужих исторических путей! Но они все равно нужны нам больше, чем другим. И не чужие исторические пути они там спрямляют – что за странная идея, право! – а нашему собственному не дают выбраться из огромного тупика, в котором мы оказались…
– Почему тупика?
– А разве нет?
Какое-то время Сворден Ферц и Господь-М разглядывали друг друга, будто пытаясь подобной детской забавкой в гляделки переубедить собеседника в чем-то. Первым не выдержал Сворден Ферц, демонстративно зевнув и намекая, что неплохо бы и отбиться.
– Отбой?
Господь-М ничего не ответил. Возможно, он даже не услышал вопроса, продолжая сосредоточенно разглядывать жухлые огоньки пламени, трепетавшие над пеплом. Морщинистое лицо, нелепые волоски на подбородке – то ли щетина, то ли безнадежная попытка отпустить бороду – такие седые, что светятся в медленно сжимающемся кольце предрассветной тьмы, сутулые плечи и вообще – согбенная фигурка, напоминающая не творца всего сущего в оправдание столь странного имени или прозвища, а вот ту самую обезьяну – уставшую, одряхлевшую, чья мудрость в глазах отражала всего лишь хандру одиночества, достоинством которого оказывалась не склонность поразмыслить над теми вещами, что никоим образом не касались жратвы, безопасности, самки, а необъятность этого самого одиночества, которую никак не могли заполнить простейшие физиологические отправления.
Если изгнанную из райского сада обезьяну превратил в человека не труд, то доконала ее определенно скука.
– Они летели слишком правильно, – почти засыпая сказал Сворден Ферц. – Мне показалось, они летели чересчур правильно для птиц…
– Это были не птицы, – сказал Господь-М, повязывая на голову платок.
Жара тяжелым прессом опускалась на лугоморье, придавливая к земле венчики трав, пластая по болотистым берегам ветви кустов, окутывая стрекочущую и летающую живность плотными коконами, внутри которых они почти застывали, словно в кусочках смолы, еле-еле шевеля крыльями и двигая лапками.
Сворден Ферц и сам ощущал себя пойманным в почти непроницаемую оболочку, словно очутился в мембранном скафандре, чей метаболизм вконец разладился химизмом внешней атмосферы, и тот принялся нагнетать внутрь царящую вокруг жару, заодно обедняя кислородную прослойку. Хотелось шире раскрыть рот, поглубже вдохнуть превратившийся в густой расплав воздух, не слишком задумываясь – во что превратит горло и легкие эта раскаленная масса. А еще хотелось встряхнуться как собаке или, если не хватит звериной ловкости, обтереть себя ладонями, только бы избавиться от липкого пота, впитавшего пыльцу и превратившись от этого в нечто вязкое, желеобразное, одуряюще пахнущее.
– Ага, – обессиленно сказал Сворден Ферц. – Не птицы. На них сидели маленькие человечки и управляли полетом, дергая за перья.
– С вами все в порядке? – озаботился Господь-М. – Голова не кружится?
– Видит горы и леса и не видит них… – нечто ледяное плеснуло в лицо, проясняя мозги до льдистой свежести, точно их и впрямь извлекли из затхлости черепной коробки и вывесили проветривать высоко в горах, на морозе в перекрестье всех ветров.
