– Я его сам построил, своими руками, – сказал Сердолик. – Не люблю города со всей суетой… А здесь в самый раз – тишина и развалины, развалины и тишина. Не смотри, что комната такая маленькая, друг мой Ферц. Здесь все есть – и для гостей, и для семьи… – Корнеол помрачнел, выудил откуда-то из воздуха запотевший стакан, шумно отхлебнул. – Семьи вот только уже никакой нет… А может я не прав? – Сердолик вдруг оживился. – Может здесь и моя вина?
Ферц решил последовать примеру Сердолика. Ничего сложного в этом не оказалось, как, впрочем, и обзавестись стаканом с ледяной дрянью – достаточно лишь пошевелить пальцами. Хотелось чего покрепче, по-ядреней, но промочить пересохшее горло и это подойдет.
Насчет замечания Сердолика о собственноручном возведении дома Ферц немедленно вынес мысленный вердикт: “Врет как потаскуха о своем здоровье”. До последнего момента Корнеол вроде бы ни в чем не продемонстрировал своего умения убедительно лгать, да и какой ему резон делать это сейчас, когда Ферц, по мнению Корнеола, находится в полной его власти, а повод говорить неправду выглядел мелковатым. Однако бравый офицер Дансельреха даже в столь необычных условиях оставался склонным верить лишь собственным глазам. А глаза говорили, что на такую постройку пришлось нагнать уйму народа, и не каких-нибудь обсосков из трюма, не умеющих управляться даже с собственным шлангом, чтобы попасть в сортирную дырку, а профессионалов без дураков.
– Понимаешь, друг мой Ферц, – продолжал Сердолик, – она ведь так и сказала: “Твоей вины здесь нет”, но кто поймет этих женщин, – он вздохнул, тем самым подтверждая свою беспомощность в столь тонких материях.
На что Ферц, кому порядком надоели стенания Сердолика, а по всему телу распространился зуд приступить к немедленной рекогносцировке, ибо не вечность же ему здесь гнить, одетым в короткие штанишки и попивая приторную бурду, заявил:
– Идешь к женщине – запасись плеткой.
Сердолик поперхнулся, бросил стакан на пол и принялся стучать себя по груди, борясь с кашлем.
– Хороший совет, – как можно вежливее просипел он, побагровев лицом.
Пока Сердолик громко сморкался в огромный кусок ткани, который он, словно кудесник, вытащил из кармана, Ферц отставил стакан, поднялся, подошел к стене и принялся рассматривать то, что поначалу принял за плакаты. Но, как оказалось, они не несли никакой полезной пропагандистской нагрузки и относились к запрещенному в Дансельрехе разряду так называемого “искусства”. Поначалу Ферц, привыкший к воспитательной прямолинейности агиток, даже не сразу сообразил, что на них изображено.
На одной огромное чудище с жутковатого вида потомством паслось в джунглях. Пропитанием для них, как догадался Ферц, служили огромные деревья, одно из которых они общими усилиями свалили и, судя по всему, уже догрызали ствол.
Другая словно вышла из кошмара или предсмертных видений – мутная синева с просвечивающими огнями то ли высокого свода, то ли вспышек зениток, отражающих ракетную атаку, полуразвалившиеся пылающие лачуги, омерзительная жижа, по которой плыла лодка с двумя трупами.
Против трупов, вспышек и огня Ферц ничего против не имел Возможно, тот, кто нарисовал картинку, в меру своих убогих сил пытался изобразить атаку дасбутов на прибрежное поселение выродков, но поскольку сам никогда воочию этого не видел, то и получилось у него вяло, без ярости. Даже трупы на волнах больше походили на живых. Им бы башки поотрывать, кишки из вспоротых животов добавить, а еще доблестного десантника Дансельреха пририсовать – могучего, неустрашимого, с факелом в руке, от пламени которого и полыхают хижины.
Но больше всего Ферцу понравилось изображение темного четырехугольника на светлом фоне. Под ним наверняка скрывалась столь безыдейная отрыжка предательских умствований, что местная цензура наложила вот такую печать – черный квадрат без затей, как и полагалось суровым стражам общественного здравомыслия.
В уголке каждой картинки имелся бумажный треугольничек. Сердолик сказал:
– Это все хромокопии, конечно же. Обычно я не придерживаюсь столь глупого правила хорошего тона – вставлять в уголок бумажку, дабы кто из гостей не дай бог не принял их за подлинники, но жена настояла. А потом… все как-то недосуг их убрать, – Сердолик криво улыбнулся. – Тебе, я гляжу, понравилась моя коллекция.
Ферц неопределенно пожал плечами. Высказывать далеко нелестное мнение надзирателю он не намеревался. Каждый гниет так, как ему хочется. И чем быстрее эти черви из тверди мира сгниют в своих логовищах, тем лучше для Флакша.
Сердолик встал и раздвинул занавеси, обнажив широченное окно. Даже не окно, а целую стеклянную стену, которая, к огромному несчастью для Ферца, нисколько не ограничивала заинтересованного взгляда, с доверчивым бесстыдством обнажая расстилающуюся панораму.
– Оно распахнуто как бор, все вширь, все настежь! – продекламировал Сердолик.
– Эк… – только и смог произнести Ферц.
Привлеченный странным звуком Сердолик обернулся, шагнул к подопечному, схватил его за плечи и принялся легко встряхивать, что-то говоря, но Ферц его уже не слышал, с отстраненным интересом рассматривая бледные шевелящиеся губы Корнеола, с каким обычно смотришь на труп, прибившийся к борту дасбута, исключительно для собственного интереса размышляя о том, кем тот был при жизни – материковым выродком, по прихоти течений оказавшимся посреди океана, или офицером Дансельреха, погибшим во время десанта на побережье, а может – зеленым новобранцем, смытым за борт по время циркуляции.
А если точнее, то именно таким трупом неизвестного происхождения и ощутил себя Ферц – распухшим, бесчувственным, плывущим в невыразимо жуткой пустоте, и где-то совсем рядом полыхало нестерпимо обжигающее шарообразное пламя, похожее на бесконечную вспышку ядерной бомбы, от которого невозможно укрыться, ибо силы, чьей мертвой игрушкой стал Ферц, неудержимо влекли его все ближе и ближе к пылающей и клокочущей бездне, крепче и крепче принимающей его в свои объятия, невидимым прессом сдавливая так, что еще немного, и он брызнет во все стороны отвратительной гниющей кляксой.
Вот уже руку пронзила боль, хотя Ферцу оставалось непонятным – как он, мертвец, может чувствовать ее, как он вообще может что-то чувствовать, ведь после смерти нет никого и ничего, ни приключения, ни путешествия, а значит… значит он еще жив, и если открыть глаза, то можно увидеть Сердолика, вонзающего ему в предплечье нечто блестящее, похожее на огромное насекомое-кровопийцу с жадно извивающимся хоботком.
– Моя ошибка, моя ошибка, моя ошибка… – почувствовав, что Ферц пришел в себя, Сердолик убрал насекомое, и участливо спросил:
– Ты как? – при этом вид у него был ну вточь как у новобранца, непомерной глупостью заслужившего десяток ударов шомполом по ягодицам и гауптвахту. – Не бойся! Das ist der Himmel, das ist die Sonne… die Sonne и der Himmel… Они у вас не видны, потому что… Кехертфлакш, как же все не во-время!
– Я в порядке, – Ферц пятерней оттолкнул склонявшееся над ним лицо, сел и с опаской посмотрел на задернутое занавескою окно. – Я понял – die Sonne и der Himmel.
