Я покраснела и отрицательно покачала головой.
— Ну, как хочешь, дело твое! — сказал он.
Да, я могла теперь поступать так, как хочу. Не было больше никого, кто командовал бы, когда мне ложиться спать, когда подниматься, когда смирно стоять, когда падать на землю в грязь лицом. Теперь я ела, когда хотела и пока у меня еще оставались какие-то деньги. И спала, где придется: в приютах для беженцев, на диване у добросердечных незнакомцев, пожалевших одинокую бездомную девчонку, и даже на жестких вокзальных скамьях тоже ночевала не раз. Иногда, услышав о том, что у меня нет семьи, и узнав, откуда я вернулась, люди шарахались от меня. Другие — настоящие люди — делились со мной тем, что у них было. Именно благодаря им мое путешествие оказалось сносным.
— Мы не знали… — говорили они. — Мы даже не подозревали.
С некоторыми людьми я разговаривала, с другими молчала. По дороге с фермы до своего дома, потом оттуда сюда я не раз сталкивалась с другими выжившими в лагерях бывшими заключенными. Мы узнавали друг друга с полувзгляда, нам даже ничего не требовалось говорить. И вытатуированный на руке номер показывать было незачем.
Встречаясь, мы на некоторое время задерживались вместе, но ненадолго. Так, обменивались именами тех, кого знали в Биркенау и спрашивали о людях, которых хотели найти.
О моих дедушке и бабушке никто ничего не знал и не слышал.
Я дошла до парка. Это было то самое место. Забора вокруг парка не было, торчали лишь металлические столбики, с которых срезали висевшие на них когда-то решетки, чтобы пустить их на переплавку и превратить в танки, бомбы или что-то еще, в чем нуждалась прожорливая военная машина. И как же приятно было видеть ничем не огороженное пространство! Ни колючей проволоки, ни сторожевых вышек, ни охранников с собаками и автоматами.
Напротив парка, через улицу, тянулся ряд лавок, все именно так, как описывала Роза. Кондитерская (открыта), шляпная мастерская, книжный магазин, парикмахерская (закрыта) и бутик модной одежды — пустой, без вывески, с одиноким безголовым манекеном в витрине.
Мое сердце учащенно забилось. Я всегда считала, что Роза выдумала все это, а она, оказывается, говорила правду. Какой же глупой, глупой, глупой я была, что никогда ей не верила! Конечно, мне легче было думать, что я все на свете знаю лучше, чем Роза, а она только и может, что мечтать и фантазировать.
Мои ноги сами понесли меня через улицу. Удачно увернувшись от всех машин, автобусов и велосипедов, я подошла к открытой двери пустого бутика, за которой увидела женщину. Стоя на коленях, она натирала пол надетыми на руки большими желтыми рукавицами. Я сразу вспомнила о том, как меня послали натирать пол в примерочной комнате салона верхней одежды в Биркенау. «А не Роза ли это?» — мелькнула у меня в голове глупая, шальная мысль. Женщина почувствовала мое присутствие и обернулась.
Это была не Роза. Да и как могла она оказаться Розой?
Этой женщине было лет пятьдесят, может больше. Над исчерченным глубокими морщинами лицом — шапка седых волос, за ухо заткнута незажженная сигарета, из кармана фартука выглядывает книжка в потрепанной бумажной обложке, а на груди к фартуку приколота веточка с розовыми цветочками. Когда женщина заговорила со мной, я поразилась тому, какой мелодичной, аристократической оказалась ее речь.
— Чем я могу вам помочь?
Я молча покачала головой, повернулась и направилась на другую сторону дороги, к парку.
После вчерашнего ночного дождя лужайки в парке были ярко-зелеными. В густой траве желтели россыпи лютиков. Я сразу вспомнила Розу с ее забавной историей про лютики — будто бы, подержав этот цветок у кого-нибудь под подбородком, можно узнать, любит этот человек масло или нет. Я сорвала один лютик. Поднести его к подбородку? Но я без зеркала ничего не увижу. Да и что там смотреть? Будто я без лютиков не знаю, что очень люблю масло?
Кроме лютиков в траве росли еще и ромашки. Они напомнили мне Карлу, которая говорила мне, что на ромашке можно гадать, обрывая лепесток за лепестком: «Любит — не любит…»
Ромашки я трогать не стала, пусть растут.
Я прошла по аккуратно подметенным дорожкам мимо фонтана и направилась к центру парка, где, широко раскинув ветви, возвышалась большая, вся в цвету, яблоня. Она стояла именно там, где говорила Роза, на том самом месте. Выходит, еще одна ее история оказалась не вымыслом, а правдой. Мне нужно было внимательнее быть к Розе, пока она была жива.
Моя алая лента была уже наготове. Правда, после многочисленных стирок она стала теперь скорее розовой, чем красной. Я собиралась привязать ее к ветке яблони, именно так, как мечтали это сделать мы с Розой давным-давно, сто тысяч лет назад, в Биркенау.
Теперь эта лента не станет символом того, что нам с Розой удалось выжить несмотря на все испытания. Она будет данью памяти девушке, добрые поступки которой делали ее в моих глазах ничуть не меньшей героиней, чем генералы, чьи каменные статуи расставлены по всему Городу Света.
Пока я стояла под яблоней, с нее на мое платье сыпались лепестки — белые на розовое. Я погладила ленту и внезапно смутилась, что собираюсь сделать что-то очень личное, можно сказать, интимное, на глазах окружающих меня людей. Интересно, наблюдают ли они за мной? Не станут ли они смеяться над моим поступком или, еще хуже, задавать вопросы?
Пожилой мужчина с собакой — добродушным лохматым псом, явно привыкшим подолгу дремать на коврике у камина. В зубах пес держал мячик, а не ногу заключенного. Дальше была пара — высокий мужчина обнимал за талию низенькую женщину, она подставляла ему губы для поцелуя, и оба они весело смеялись. И, наконец, элегантная юная леди. Она элегантно сидела на одной из скамеек, аккуратно сомкнув колени и лодыжки. На коленях у нее лежала небольшая сумка, на коротко стриженных кудрях — забавная, нелепая розовая шляпка. Вот она, пожалуй, действительно наблюдала за мной.
Я повернулась спиной ко всем, отыскала достаточно низкую ветку и обернула вокруг нее свою алую ленту, готовясь завязать ее бантом.
На траву рядом со мной упала тень.
Та элегантная юная леди стояла теперь рядом со мной, склонив голову вбок, словно белка, оценивающая найденный орех. Наши взгляды встретились.
Юная леди с такой силой вцепилась в свою сумку, что у меня в голове мелькнуло: «Еще чуть-чуть, и она ручки оборвет». А затем раздался тихий, как шепот, голос:
— Элла? — Потом чуть громче: — Элла, которая шьет? Это ты? О, боже, Элла, дорогая! — Она выронила сумку и обняла меня своими тоненькими руками. — Ты здесь! Ты пришла!
Я медленно обняла девушку, постепенно осознавая, что это она. На самом деле, она. Не сон и не голос в моей голове. И не дрожащий в лихорадке мешок с костями, который я оставила кашляющим на нарах в госпитале Биркенау. Это была настоящая Роза — живая!
Я с трепетом взяла ее за руки. Да, они были настоящими. Притронулась к ее лицу, волосам, губам. Все настоящее, все живое. Я была настолько потрясена, что все еще не могла вымолвить ни слова.
