— Привет, детка, что ты хочешь?
— Это я, Элла! Я вернулась!
Хомячок оглядела меня с головы до ног, и на секунду я вдруг вновь почувствовала себя полосатой с наголо обритой головой и в уродливых деревянных башмаках. Ощущение было таким сильным, что я едва не выпалила по привычке свой лагерный номер.
— Элла? Не может быть! Ты же просто школьницей была. Ты Элла? На самом деле Элла? Ни за что тебя не узнала бы, как ты выросла и повзрослела. А выглядишь неплохо. Выходит, война — не так уж и плохо, а? Впрочем, ваш народ словно кошка — как ее ни кинь, всегда на ноги приземлится.
После этих слов мне сразу же захотелось развернуться и бежать прочь без оглядки, но девушки в Освободительных платьях так просто не сдаются и от врагов не удирают.
— Я ищу моих дедушку и бабушку, — сказала я. — Вы случайно не знаете, где они?
Хомячок развела руками. Звякнули браслеты на ее запястьях.
— О, они уехали, — ответила продавщица. — В другое место куда-то. Возможно, на восток отсюда. А вообще я не слежу за тем, что делают мои покупатели, это их дело. К тому же сейчас идет война, как ты помнишь… Между прочим, они мне денег задолжали. Вот у меня здесь все записано, — вытащила она тетрадочку из-под прилавка. — За табак и за журнал. Это хорошо, что ты пришла. Может быть, заплатишь за них?
И она назвала мне сумму.
Несколько секунд я не могла вдохнуть, так сильно я была зла. Затем, неотрывно глядя в глаза Хомячку, вытащила деньги, отсчитала все до последнего гроша и положила на прилавок. Еще немного посмотрела, не мигая, в глаза Хомячку, затем повернулась и пошла прочь.
Выходя, я оглянулась. Хомячок продолжала стоять, так и не притронувшись к моим деньгам.
Мои прихваченные в Биркенау башмаки привели меня к моей старой школе, и по пути я ненадолго остановилась в том месте, где год назад меня схватили прямо на улице, чтобы отправить в Биркенау. В моей памяти промелькнули все события, произошедшие после той ужасной минуты. В чем состояло мое преступление? За что меня вырвали из жизни и бросили в ад? Только за то, что, по их людоедским правилам, я была не Эллой, не девочкой-школьницей, не чьей-то внучкой и даже не человеком, а просто еврейкой.
Мне почудилось, что на плечи мне давят лямки моего школьного ранца.
Но школьницей я больше не была. Я была самостоятельным, взрослым человеком, и теперь должна была сама решать, куда мне идти и что дальше делать. И я снова села в поезд.
Город Света утопал в цветах.
Еще на вокзале меня встретила палатка, где прямо в ведрах стояли яркие охапки цветов. Скромные городские цветы кивали мне своими головками из трещин на стенах поврежденных осколками и пулями домов. А еще цветы были на платьях — роскошные цветочные узоры, во весь голос извещавшие весь мир: «Снова пришла весна!»
Пришла весна, город был освобожден, и война почти закончилась.
Над городскими крышами высоко в небо поднималась знаменитая железная башня. Она была украшена флагами, и я сразу вспомнила Хенрика — смелого и славного героя.
Воздух был наэлектризован, буквально звенел от наполнявшей его энергии. Я чувствовала, что этот город — лучшее, самое правильное место для того, кто собирается начать свою жизнь заново, с чистого листа. Роза назвала однажды Город Света живым, бьющимся сердцем мира моды. Я ощущала этот пульс. Город расстилался передо мной, манил исследовать все его удивительные уголки. И этот город не был тем фантастическим местом, каким он выглядел в рассказанных перед сном историях Розы. Нет, он был настоящим, и назывался Париж. Кто-то скажет, что это слишком простенькое имя для Города Света, но оно ему шло, и произносить его было легко и приятно в отличие от сурового и крепкого Аушвица — так они называли Биркенау. Аушвиц. Два шершавых слога, которые до крови обдирают язык и горло, когда произносишь их.
За всеми окружающими меня цветами, модными платьями и флагами я не могла до конца забыть Биркенау, не могла. Лагерь по-прежнему оставался здесь, со мной, напоминал о себе спазмами в желудке, когда я видела, как какая-нибудь добросердечная домохозяйка крошит из окна черствый хлеб птицам. Незабытый голод вспыхивал во мне с такой силой, что я готова была упасть на мостовую и начать вместе с птицами подбирать эти крошки.
Лагерь напоминал о себе, когда я видела в витрине рекламу духов «Синий вечер», и мои ноздри сразу наполнял омерзительный запах Карлы.
Еще не по себе мне становилось каждый раз, когда я видела полосы. Любые. На чем угодно.
* * *
Люди смотрели на меня в моем розовом Освободительном платье и улыбались. Я улыбалась им в ответ, хотя и не часто. Потому что смотрела на прохожих и думала про себя: «Интересно, а как вы себя проявили бы, оказавшись в Биркенау?» И какое же наслаждение доставляло мне самой вновь хорошо выглядеть, чувствуя себя чисто умытой и нарядно одетой!
Чтобы попасть сюда в тот самый нужный, единственный в году день, я проделала путь длиной в тысячу километров, даже больше. И этот день наступил именно сегодня — ровно год, как мы познакомились с Розой. Ровно год с того дня, как мы с ней одновременно подбежали к швейной мастерской в Биркенау и натолкнулись на неприветливый, жесткий взгляд Марты. Да, годовщина этого дня приходилась именно на сегодня, в этом я была уверена — не зря же Роза заставляла меня запомнить, затвердить эту дату перед смертью?
В этот день, ровно год назад, я сделала зеленое платье для Карлы. Для Карлы, которая выстрелила в меня. Я извелась, пытаясь понять, почему она это сделала. Хотела избавить меня от лишних страданий? Или давала мне шанс не стать мишенью для других, еще более жестоких, чем она, надзирательниц, которые не просто убили бы меня, но и разнесли при этом мою голову выстрелом в упор? Наверное, этого я уже не узнаю. Никогда. Сейчас, когда война заканчивается, они, наверное, лихорадочно снимают с себя униформу и прячут свои погоны, значки и нашивки. Если Карла выжила после того снежного марша из Биркенау, она, наверное, залегла уже где-нибудь на дно — на своей ферме, например — и сидит там, вспоминая свои счастливые деньки, когда ей можно было носить вещи от лучших модельеров, есть шоколадные торты и душиться «Синим вечером».
Сегодня был тот самый день, когда мы с Розой поклялись встретиться — если нас что-то разлучит — в парке, под осыпающейся белыми цветками яблони. Но теперь нашу общую клятву мне предстояло исполнить в одиночестве.
Я быстро шла по городу. Спросила про тот парк у носильщика на вокзале. Он почесал затылок, погладил свой небритый подбородок и ответил:
— Парк с большой яблоней, мадемуазель? Напротив которого есть кондитерская лавка, книжный магазин и парикмахерская, так вы сказали?
— И еще салон модной одежды. Он тоже напротив того парка.
— Насчет салона ничего не знаю, а вот парк и кондитерскую припоминаю…
— Эй, красотка! Отличное платье! — окликнул меня молодой парень в форменной тужурке, ехавший на вихляющем из стороны в сторону велосипеде с нагруженной доверху корзиной на багажнике. — Хочешь прокатиться?
