— Ну, все не так запущено. — Я откидываюсь на спинку скамейки. — Папа сводил меня на мюзикл, когда мне было лет десять или одиннадцать. Отец, кажется, немного переживал из-за всей этой кровищи, но ничего страшного там не было. Особенно учитывая, что маньяк останавливался каждые пять минут, чтобы петь.
— Погоди, погоди. — Майлз вынимает мороженое изо рта. — Это кто из них со мной сегодня говорил?
— А, это был папа. С ним не забалуешь, — спокойно говорю я, а сердце так и трепещет от его смеха. — По-моему, он не любит меня наказывать, поэтому все превращает в какие-то странные жизненные уроки. Думаю, это потому что он учитель литературы. Он везде ищет возможность для обучения.
— Твои родители тебя не наказывают? Ты вообще чернокожая?
Я его толкаю, и он перекладывает мороженое в другую руку.
— Наказания в культуру чернокожих не входят, — говорю я. — Вот другие вещи, типа стильных причесок, — да, может быть, но не наказания.
— Ну да, ну да. Мои родители хотя бы не запрещают мне говорить по телефону.
— Это потому что ты заснул, — дразню я. — Если ты отрубился, то, считай, положил трубку.
— Ты тоже заснула!
— После тебя, — говорю я, хотя на самом деле не помню. — Ты заснул первый. Да тебе родители, поди, даже не говорят, во сколько быть дома, потому что знают: в полвосьмого ты будешь уже в кроватке.
— Ой, заткнись. — Он закидывает руку мне на плечо. — Когда я ходил на лакросс, я редко ложился раньше одиннадцати.
— Одиннадцати? — Я картинно ахаю. — Как ты вообще функционировал?
Он пытается хмуриться, но уголки его губ так и ползут вверх.
— А кстати, почему лакросс? Такой грубый вид спорта. — Я поеживаюсь. — Тогда бы уж выбрал американский футбол.
— Не-а. Не-е-ет. Футбол и лакросс — совершенно разные вещи. — Он качает головой. — Обижаешь.
— В чем они разные? — Все виды спорта, где не играет Серена Уильямс, для меня одинаковы. — И там, и там парни бегают по полю, бросают мяч и толкают друг друга.
— Лакросс прикольный, — говорит Майлз так, будто это все объясняет. — И со мной в команде лучшие друзья. Мы вместе играем с третьего класса, прикинь. По-моему, это единственное, что у меня хорошо получается.
Я рассматриваю его лицо. Он сказал, что я выгляжу по-другому, когда говорю о мюзиклах, и теперь я пытаюсь определить: а как с ним? Горят ли его глаза? Вижу ли я его любовь к лакроссу? Но потом я вспоминаю, что Майлз всегда в восторге, о чем бы ни говорил. В такие моменты он начинает улыбаться и весь подается вперед, чтобы уж точно завладеть твоим вниманием.
И да, может, я не пойму, что он нашел в этом лакроссе, но я бы слушала и слушала, как он говорит о чем угодно. Да пусть хоть учебник физики читает, мне все равно интересно. Пожалуй, разница у нас в том, что он так увлеченно говорит обо всем, а я — только о мюзиклах.
— Я со спортом вообще никак, — наконец выговариваю я, запуская ладонь в волосы. Мои пальцы в них застревают, и я выдергиваю руку, пытаясь не морщиться от боли. — Мне бы, наверное, на поле каждый раз в лицо прилетало.
Он смеется, облизывая мороженое. Теперь оно капает ему на запястье.
— Каждому хоть раз прилетает на поле. В этом и прикол, Симона.
Обожаю то, как он произносит мое имя. Как будто он ни разу не слышал ничего похожего. Боже, если он не в курсе про Нину Симон, то я даже не знаю, получится ли у нас вообще что-нибудь.
— Нет уж, спасибо, я лучше как-нибудь со своими мюзиклами.
— Сколько их вообще, классических?
Я откидываюсь на спинку скамейки. Мимо пробегает женщина с синими гантелями в руках. До меня вдруг доходит, что нашу встречу можно назвать свиданием. Просто невероятно: я на самом настоящем свидании с Майлзом. Конечно, это не ужин при свечах в шикарном ресторане, как у взрослых. Но мы сейчас вместе за пределами школы. У меня перехватывает дыхание. С тех пор как я обнаружила записку, я провожу много времени с Майлзом, сначала в школе и вот теперь за ее пределами. Может, это просто пустые угрозы? Нельзя сказать наверняка, остается только надеяться.
Проще всего сейчас было бы уйти. Я могла бы сказать ему, что мне стало нехорошо, и не отвечать на звонки до понедельника. Но Майлз мне нравится. Мне нравится смотреть, как он улыбается и странно ест мороженое. Нравится, как у нас все складывается. И я не собираюсь от этого отказываться, пока совсем не припрет.
— Ну, вот «Гамильтон» скорее всего будет классикой, только обычно несколько лет надо подождать, — говорю я, складывая руки на груди. — Потом «Призрак оперы», в первый раз на Бродвее все идут именно на него. Что еще? Точно «Вестсайдская история». Это постановка 1957 года, она оказала огромное влияние на режиссуру и хореографию, да вообще на всё в мюзиклах. Еще, конечно, «Отверженные». Его без конца ставят, так что все могут посмотреть, но он правда совершенно обалденный. «Парни и куколки»! Очень смешной. А, ну и «Кордебалет» — про танцоров, которые готовятся к прослушиванию. Он до «Гамильтона» получил кучу премий «Тони». Это был просто прорыв.
Он уставился на меня, подняв брови.
— Что? — Я закусываю губу. — Нечего сказать?
Он снова нарочито медленно слизывает мороженое с рожка. Он специально делает это напоказ — в его глазах пляшут искорки смеха. Я начинаю представлять, что еще он мог бы делать этим языком.
— Да я просто думаю, — наконец говорит он, — к скольким из них приложил руку Уэббер.
— Боже мой, Майлз!
Он смеется. Я не могу удержаться и начинаю хихикать вместе с ним. Такое ощущение, что уже почти лето, в лицо светит солнце, а я болтаю с парнем о мюзиклах. Даже мои родители меня бы уже давно перебили. Никогда не думала, что смогу сидеть вот так с кем-то вроде Майлза.
Еще это мороженое… Сложно не обращать внимания на то, как он слизывает его с запястья.
— Может, салфеткой?
— И так нормально.
— Не рановато ли для мороженого?
— Получать удовольствие никогда не рано.
Не уверена, что я сейчас чувствую — то ли неловкость, то ли… Ну не могу же я хотеть его прямо в парке. Сохраню эту картинку на потом — будет чем вдохновляться у себя в комнате, кроме фотографий.
Майлз поджимает губы, как будто о чем-то размышляет. Он отводит руку с мороженым в сторону, подальше от меня. Я открываю рот, но не успеваю ничего сказать, как он меня целует.
Его губы сладкие, словно мороженое, и мягкие, такие мягкие… Если я думала, что с первыми поцелуями нам просто повезло, то ошибалась. Я хватаю его руку в свою, совсем забыв про дурацкий рожок. Вафля ломается, и по моим пальцам течет липкая жидкая масса. Я отшатываюсь, с отвращением уставившись на свою руку. У Майлза, конечно, салфеток нет. Само собой.
