Да ладно, что он так струхнул? Ему ли бояться? «Разберемся, – подумал он, бросая окурок в ржавую консервную банку. – Нам ли, гусарам, трухать».
И он вошел в дом.
Аля уже была одета и аккуратно причесана. Волосы в хвост, бледная кожа, горящие глаза. Свитерок, джинсы.
И вдруг он вспомнил ту, тринадцатилетнюю девчонку – узкие, острые, обгоревшие плечики, два серых хвостика на затылке, длинные, тонкие ноги с ободранными, как у малолетки, коленками – упала, что ли? Пестрый открытый сарафан, стоптанные сандалии.
Да, вспомнил!
Они смотрели друг на друга и почему-то страшно смущались. Оба смущались.
– Проголодалась? – хрипло спросил он. – Сходим в местную лавку? Там, конечно, одни макароны и частик в томате… Но зато свежий хлеб, вкуснейший. И, если повезет, – свежая сметана! Ее привозят в баках из соседнего совхоза. И творог в придачу. Деликатесов не обещаю, пардон! Но жрать охота, если честно, – почему-то смутился он, – да и дождь кончился. Прошвырнемся?
Покраснев, она с радостью кивнула.
– А картошка? Картошка там бывает, в вашей лавке? Я бы пожарила.
– Картошка? А черт ее знает! Я ее как-то… в общем, игнорирую. С ней много возни. Посему предпочтительнее макароны. Спагетти, так сказать! – он улыбнулся. – Если еще и с томатной пастой – ну просто Италия, честное слово!
Аля рассмеялась.
– Ты был в Италии и ел настоящие спагетти?
– Во сне, – улыбнулся он и добавил: – Бабка рассказывала.
Нарядились как положено: резиновые сапоги, два свитера, куртки. Аля растерянно смотрела на себя в мутноватое, еще Мусино, зеркало: пугало, чистое пугало! Огромная куртка Максима, здоровенные сапоги, да еще и два свитера – баба на чайник, как говорила Софья Павловна.
– Красавица! – рассмеялся Максим, видя ее растерянность. – Ну что, двинули?
Двинули.
В магазинчике, маленьком, тесном и темном, им повезло – и творог, и сметана, и свежий хлеб – все было в наличии. И даже частик в томате. Частик! Ну и названьице! И даже картошка! Прихватили к чаю конфет, сахара и муки. «Испеку оладьи или блины, – подумала Аля. – Отлично».
Ну и напоследок купили трехлитровую запыленную банку соленых огурцов, огромных, как кабачки. Красота.
Шли по улице и балдели – желто-красно-оранжевые деревья, ковер из разноцветных листьев, запахи, запахи! Рехнуться можно! От воздуха и счастья кружилась голова.
Дома Аля разделась и глянула на себя в зеркало – румяная и свежая, как клубника с грядки. Вот что такое воздух и что такое… счастье.
Разбирала сумку, прикидывая, что на обед. Да, жареная картошечка, консервы – а что делать? – и соленые огурчики! В смысле, огурцы. На огурчики они как-то не тянут.
Жарила картошку и напевала.
Максим вошел в кухню и потянул носом.
– Ого! Кажется, нас ждет роскошный обед!
Потом подошел к ней сзади и обнял, но тут же скривился:
– Фу! Ты жареным пахнешь!
Она смутилась:
– Ну что делать…
Он развернул ее к себе, обнял и шепнул:
– А мне нравится. Сам удивляюсь. Пойдем? – и потянул ее за руку.
– Картошка сгорит, – пробормотала она.
– Выключи, – коротко приказал он.
Теперь раздевал ее он – медленно, с расстановкой, поглаживая плечи и бедра. Она стояла как каменная, как неживая. Только внутри все дрожало. И руки дрожали. И ноги были такими слабыми – вот-вот упадет. Ну и упала. В кровать. Точнее – на диван, старый, скрипучий, с проваленной серединой.
Мелькнуло: «Сколько здесь всего было, наверное.
Да и наплевать. Сейчас здесь я и он».
И снова были счастье, боль, разрывающая сердце, необъятная нежность, чуткость ее пальцев, дыхание в такт, такая отзывчивость и внимание…
Максим был растерян. Ошеломлен и испуган. И, кажется, счастлив.
Картошку все же дожарили, но далеко не сразу. Голодные, как дикие звери, набросились на неприхотливые яства. Запихивали в рот ложками, позабыв про манеры, давились, смеялись, мычали с полными ртами, закатывая глаза от удовольствия.
После обеда (ужина?) Максим снова растапливал камин, а Аля мыла посуду. «Обычная семейная жизнь», – подумала она. Хотя познания в этом у нее были весьма приблизительными. Наблюдать обычную семейную жизнь ей не пришлось.
Все впереди.
Уснули поздно, часа в четыре. Между бесконечными разговорами – теперь говорила она – пили чай, любили друг друга, проветривали дымную комнату, мерзли, подтапливали камин, пили холодную воду – от частика и огурцов пропадали от жажды. Максим слушал ее молча, не задавая вопросов. Иногда гладил ее по голове. И наконец не выдержали, уснули.
Перед сном Аля успела подумать: «Как же я нечеловечески счастлива! Говорите, так не бывает? Ага, как же! Бывает. И еще как. И я, кстати, всегда это знала».
На следующий день был лес и жареные опята все с той же картошкой, снова жажда и бесконечные чайники чая, холодная вода с металлическим привкусом и разговоры, разговоры… и, конечно, объятия, страсть.
Максим был удивлен. Такого он не ожидал. Не от Али – от себя. Вот как, оказывается, бывает…
В воскресенье вечером в электричке Аля вспомнила о Юре.
Этот вопрос надо закрыть, иначе ба от нее не отстанет.
Выйдя на Казанском, позвонила из автомата.
Трубку взял Юра. Услышав Алин голос, долго молчал.
– Ты меня слышишь? – разозлилась она. – Или перезвонить?
– Слышу, – ответил он. – Сейчас не могу говорить, маме нездоровится. Да и поздно уже – она разволнуется, куда это я на ночь. Давай завтра, а? В районе восьми?
– Семи, – ответила Аля. – В восемь я уже на работе.
Юра, Юрий Котиков, товарищ Фуражкин, дорогой милицейский, из головы вылетел в ту же минуту.
В метро она задремала, чуть не проехав свою остановку.
Когда открыла глаза, увидела напротив немолодую пару, мужа и жену, нарядных и усталых, видно, ехавших из гостей.
У мужчины был расстегнут ворот белой рубашки, и галстук съехал набок. У женщины подтекла косметика и обнажились все имеющиеся морщинки.
Мужчина, увидев, что Аля проснулась, подняв большой палец, весело ей подмигнул.
А женщина посмотрела на нее с сочувствием, жалостью и, кажется, завистью. Или ей показалось?
Бабушка, к счастью, спала.
Умывшись, Аля разглядывала свое отражение.
Изменилась. Как она изменилась! Не просто изменилась – стала другой. Глаза горели, кожа пылала и светилась, припухшие губы словно налились живительным соком.
