– Только не говорите, что я хорошо играю, потому что влюблен! – воскликнул я.
– Вы играете прелестно, потому что забываете о себе. Вы отдаетесь музыке, так же как отдаетесь любви. Теперь вы готовы мгновенно заключить союз с каждой нотой, каждой модуляцией; вы не одергиваете себя, не фильтруете чувства.
Она опустилась на пуфик, где прежде леживал Альфред Корто, и закурила сигарету.
– Если нужно влюбиться, чтобы играть необыкновенно хорошо, то удастся ли мне это теперь? Я уже давно не влюблялась… Нет, я выбрала путь, о котором в прошлый раз рассказывала вам, говоря о более хитрых певицах, чем Магдалена, – та бедняжка, обеспечивавшая свои верхние ноты за счет оргазма. Хитроумные певицы, сделавшие выдающуюся карьеру, – как они добивались эластичности своей диафрагмы? За счет воспоминаний… они хранили в памяти прежние ощущения и при необходимости пользовались этим. Я во время исполнения применяла тот же метод: откапывала воспоминание о минувшей любви и позволяла ему пьянить меня. Это так восхитительно.
Успокоившись, я продолжил играть. Паучок покинул потолок и вновь завис на своей нити. Мадам Пылинска взглядом указала мне на насекомое, шепнула:
– Он впервые так реагирует на вас!
Послушать ее, так отношение представителя паучьего семейства являлось неопровержимым доказательством моих успехов. Развеселившись, я заиграл прелюдию, старательно выделяя мелодию. Мадам Пылинска недовольно выкрикнула, заглушая мои звуки:
– Линия! Линия! Мне нужна линия!
Я продолжил играть, не понимая, чего она требует, какую линию?! Где она?
– Какую такую линию? – спросил я, поддавая жару.
– Стоп! – покраснев, воскликнула она.
Мадам Пылинска озадаченно уставилась на меня, потом встала и, помедлив, в раздражении принялась расхаживать по кругу.
– Мелодия должна разворачиваться, как лента. Да, мне известно, что звуки на фортепиано извлекаются покрытыми фетром молоточками, которые ударяют по струнам, то есть изначально это ударный инструмент, но вы не должны превращать его в барабан! Вы стучите, а не поете. У вас один удар следует за другим.
Она направилась к проигрывателю.
– Послушаем Каллас.
– Мадам, но я пришел учиться игре на фортепиано!
– Именно поэтому мы и послушаем Марию Каллас.
– Но я уже слышал Каллас!
– Вот как! А незаметно.
Пожав плечами, я смирился с ее причудой.
Мадам Пылинска опустила на пластинку сапфировый звукосниматель. Забулькали акустические колонки, потом откуда-то из глубины донесся шум, который следовало расценить как тишину зала. Оркестр заиграл вступление, замурлыкала флейта, и в комнате раздался голос Марии Каллас. «Casta Diva»
[31]. Певица возникла из проигрывателя, чтобы завладеть нашим вниманием, она возвышалась над звучащими колонками – пылающая, полная силы, трепещущая. Почти внушающая страх.
– Вы заметили ее присутствие? – шепотом спросила мадам Пылинска.
– Невероятно! Но как ей это удается?
– Каллас появляется не как певица, а как персонаж. В опере у героини есть веская причина, чтобы выскочить на сцену натянутой, как тетива лука, ей есть что делать и что сказать. Ее присутствие – результат полноты переживания, превращенного в высказывание. Тем, кто не наполнен смыслом, никогда не удастся создать даже минимальную видимость присутствия. Я знавала одну актрису с очень впечатляющей внешностью, но я, пожалуй, помолчу… из христианского милосердия!
Ария длилась – чувственная, дивно человечная, напоминающая графический рисунок; дыхание Каллас превращалось в карандашную линию, вычерчивавшую арабески на странице тишины.
Пару раз звучание мне показалось резким. Раз или два я решил, что ее нижний регистр тяжеловат, а верха слегка форсированы. Пару раз мне показалось, что отзвякивают стекляшки люстры.
– Это не всегда красиво, – заметил я.
– Это редко красиво, зато всегда правдиво. Есть голоса прекраснее, но нет более великой певицы. Инструмент значит меньше, чем то, что из него извлекают. Поначалу голос Каллас напоминал густую патоку, темную, плотную и тяжелую массу, которую ей пришлось очищать, рафинировать и смягчать. Ах, бывают же чудеса! Она пела, как жирный слепец!
– Вы о чем?
– Этакий борец сумо в очках.
– О-о!
– Как, вы не видели фотографии молодой Каллас? Просто мамонт в бинокулярных очках!
– Мадам Пылинска!!!
– В двадцать восемь лет Каллас весила добрый центнер и даже не могла разглядеть дирижера в оркестровой яме. Вот почему она пела поистине совершенно. Посылая свои звуки во тьму – то есть всему залу, эта толстуха сияла, обволакивая публику своим голосом. После, когда она похудела, то стала выглядеть великолепно. В туше кита скрылась Венера. Увы, это повлекло за собой катастрофу, роковой спуск…
– Диета испортила ее голос?
– Нет, разрушила душу. Тоненькая, стройная, с изящными формами, теперь она могла чаровать по-иному. Соперничество с лучшими манекенщицами мира затмило в ней актрису, та оказалась более не нужна. Некрасивая Каллас пела божественно, великолепная Каллас делала это все реже и реже. Ей стало не хватать самой себя.
Мадам Пылинска остановила пластинку. Мария Каллас и оркестр «Ла Скала» исчезли.
– Не стоит говорить об опасности диет, – заметила она.
– Так может, она благодаря этому расцвела? – предположил я.
– Что за шутка! В конце жизни она стала тощей, сухощавой затворницей, она умирала от скуки в своем доме на авеню Жоржа Манделя в Шестнадцатом округе. Она была создана гусеницей, а не бабочкой.
Мадам Пылинска вложила пластинку в конверт с изображенным на нем дивным лицом.
– Слава поздней Каллас – это колоссальное недоразумение. Мы созерцаем фото богини, а слышим подслеповатого морского котика, – изрекла она.
Она указала на клавиши «Плейеля»:
– Быстро за рояль! Играя шопеновские мелодии, подражайте Каллас, ведь Шопен, обосновавшись в Париже, проводил вечера в Опере, наслаждаясь искусством оперных див и теноров, исполняющих Россини, Доницетти и Беллини.
Я вновь заиграл прелюдию, сосредоточив внимание на кантилене. Мадам Пылинска опять вмешалась:
– А вы одновременно пойте.
Я запел мелодию, дублируя фортепиано. Мадам Пылинска заметила:
– Вы поете, а думаете совсем о другом. И вы не дышите.
