Он спросил у меня, каким банкоматом можно воспользоваться, и я отвел его к нужному. Двадцать минут спустя он вручил мадам Симоне толстую пачку денег со словами:
– Спасибо вам за поддержку, мадам Симона. Мы рассчитываем на вас.
«Мы»? Это значит, Сент-Эспри и я? Он то и дело объединял нас в своих высказываниях. И хотя я тем вечером главным образом переживал за Маму, меня это дико злило, и чем дальше, тем больше…
Когда мадам Симона ушла, мадемуазель Тран спросила у Сент-Эспри:
– А где вы будете ночевать?
Я чуть было не предложил ему диванчик, так недавно покинутый дядюшкой Бамбой.
– О, не беспокойтесь, я забронировал номер в ближайшей гостинице.
И мадемуазель Тран шепнула мне на ухо:
– Настоящий джентльмен! Он даже не пытается воспользоваться ситуацией…
– Сю-сю-сю! – буркнул я, высмеивая слащавый тон мадемуазель Тран. Ух, до чего же меня раздражал этот человек, который нравился всем на свете, кроме меня! И что только моя мать нашла в этом субъекте?! У него было все!
На следующее утро, едва мы расположились у стойки, мадам Симона вручила Сент-Эспри лист бумаги – заверение, подписанное всей пятеркой подрядчиков, в том, что они никогда не будут подавать жалобу на вред, нанесенный их здоровью владелицей «На работе» в день, когда они посетили ее кафе.
Сент-Эспри поблагодарил ее, аккуратнейшим образом сложил листок и спрятал его во внутренний карман пиджака, идеально подходивший по размеру.
– Уф! – выдохнул он. – Я на него потратил почти все мои сбережения.
И он мне улыбнулся. Я ответил ему гримасой, означавшей улыбку.
– Что же вы намерены делать дальше? – осведомилась мадам Симона.
Я испепелил ее яростным взглядом. С какой стати она обращается к нему?! Он что – стал владельцем кафе за одну эту ночь? Полновластным хозяином?
Высшей инстанцией? Или, может, мне снится страшный сон?
– Я хочу провести два-три дня около Фату, чтобы разобраться в ее состоянии, а дальше мы решим, – ответил он, повернувшись ко мне.
Я метнул на него мрачный взгляд, и он обеспокоенно спросил:
– Ты сомневаешься, Феликс?
– Мы уже испробовали и докторов и колдунов. Что же нам остается?
– Психология.
Мы все изумленно воззрились на него. Такого термина в нашем кафе еще не слыхивали. Под шум общего разговора я тихонько пробрался к Роберу Ларуссу и присел рядом с ним на банкетку.
– Что это за штука такая – психология?
– Я еще не дошел до буквы «П», – плаксиво признался он.
– Ну так давайте посмотрим в словаре.
– Нет, это не по мне… я так не могу…
– Чего не можете?
– Нарушать свою программу.
– Вот что: давайте скажем, что я сам прочел это в словаре, а не вы.
– Ну, тогда ладно.
И он протянул мне свой драгоценный том. Перелистав его, я остановился на странице 2037:
– «Психология – наука, изучающая возникновение мыслительной деятельности человека, 1588. Научное исследование феноменов разума и мыслительной деятельности, характерных для некоторых живых существ, как то: высших млекопитающих и людей, которые обладают сознанием собственного существования».
– Впечатляюще! – прокомментировал Робер Ларусс, кусая губы.
– Или вот еще определение номер два: «Эмпирическое, спонтанное знание чувств другого человека, помогающее понять и предвидеть его поведение».
– А это совсем уж потрясающе! Твой отец меня просто поразил…
Я оторвался от словаря:
– Что такое «эмпирическое знание»?
Робер Ларусс прикрыл глаза и, очень довольный тем, что может ответить, не прибегая к словарю, выдал мне определение:
– Это все равно что инстинктивное. Иными словами, знание, почерпнутое из общепринятого опыта, в котором нет ничего рационального и которое не опирается на научные медицинские данные. Людей, использующих такие знания, обычно называют шарлатанами или знахарями.
При последних словах он почувствовал, что дал маху, и пристыженно заморгал:
– Ох, извини, я очень сожалею…
– А уж как я-то сожалею…
Неужто нам грозит новый парад целителей-самозванцев? Мы ведь еще не пробовали втыкать иголки в кукол, зарывать ночью в полнолуние луковицы, колдовать на молоке…
Но тут подошел Сент-Эспри и, нагнувшись, внимательно оглядел меня. Казалось, его переполняет счастье.
– Мадам Симона, мадемуазель Тран…
– Да? – отозвались они хором, заранее готовые согласиться с любыми его словами.
– Ведь это видно, не правда ли, сударыни, это видно?
– Что видно? – переспросили они все так же дружно.
– Что мы любили друг друга, Фату и я. – И, распрямившись, он указал на меня: – Взгляните: разве в чертах Феликса не запечатлелись счастье и радость детей, зачатых в любви? Его лицо сияет райским блаженством.
Растроганные мадам Симона и мадемуазель Тран со слезами на глазах любовались моим родителем и мной. Что касается Мамы, то она откупоривала новую бутылку жавелевой воды, и мысли ее витали где-то очень-очень далеко.
Сент-Эспри опустился передо мной на колени:
– Мы с твоей матерью обожали друг друга. Обожали! И никто не смог заменить ее в моем сердце. Она чуть не разбила его, когда сбежала от меня вместе с тобой.
Мне очень хотелось возразить, что от матери я такой версии не слышал, но я смолчал, вспомнив любимую присказку мадам Симоны: каждый человек нуждается хотя бы в маленькой иллюзии, чтобы выжить. Поэтому я ограничился ехидным вопросом:
– Так, значит, ты доволен, что она больна, да или нет?
Моему родителю понадобилось три дня, чтобы изучить Мамину болезнь.
Завершив свои наблюдения, он торжественно назначил нам встречу в кафе «На работе» к концу дня. Мама присутствовала на ней в числе всех прочих, присев на корточки в туалете, со шваброй в руке.
Сент-Эспри сел за стол, скрестил свои длинные ноги и объявил:
– Я понял!
Мы все – мадам Симона, мадемуазель Тран, Робер Ларусс, господин Софронидес и я – окружали его подобно ученикам, готовым внимать словам пророка. Он указал на бутылку моющего средства, водруженную на стойку, и выдал нам свое заключение:
– Жавелевая вода!
– Что-что?
– Фату страдает синдромом жавеля.
Этот диагноз был встречен недоуменным молчанием: мы не улавливали его смысл, но он так сбил нас с толку, что мы поневоле стали слушать внимательнее. А Сент-Эспри помассировал свои тонкие запястья и продолжил:
