Профессор сунул в карман деньги и уложил в свой кейс доску Уиджи; перед тем как выйти, он подошел к господину Софронидесу и Роберу Ларуссу:
– Я обладаю еще одним волшебным свойством – обеспечивать успех парням, которые не нравятся девушкам…
Поскольку оба наши умника недоуменно пялились на него, разинув рот, он обратился к мадам Симоне:
– …и девушкам, которые не нравятся парням. Интересует?
– Иди ты в задницу! – отбрила мадам Симона сквозь зубы, достаточно тихо, чтобы ее не услышал Бамба.
Прошла неделя; не знаю, старалась Урсула или нет, но Мамино состояние ничуть не улучшилось. Мы по-прежнему жили рядом с бесчувственной статуей.
Дядюшка Бамба задумчиво почесал щеку.
– Боюсь, что нам попались колдуны-самозванцы.
– Какие-какие?
– Шарлатаны. Меня предупреждали, что в Париже их полным-полно.
Я-то сам за последние две недели подробно изучил все проспекты, полученные на станции «Барбес» во время нашего первого визита, и сейчас едва удержался, чтобы не добавить: только такие тут и есть!
– Прямо не знаю, что же еще предпринять, – прошептал дядя, впервые за все время помрачнев.
Он вообще изменился к худшему. Если Мама прочно застряла в своем нынешнем состоянии, ни туда ни сюда, то с дядей произошла печальная метаморфоза. Его покинула прежняя веселость, лицо сильно осунулось. Однажды утром, когда он встал с дивана, я вдруг сообразил, по его морщинам, по вялой, обвисшей коже, что ему уже больше пятидесяти лет, даром что на первый взгляд он производил впечатление молоденького. Теперь он уже не щебетал в кафе и вместо вина пил виски с содовой. По ночам он бесследно испарялся, приходил домой только часам к пяти утра и выглядел вконец измотанным.
– Надеюсь, болезнь Фату не заразна, – прошептала однажды мадемуазель Тран, глядя на Бамбу, такого же пришибленного, как Мама.
– Да ты что! – возразила мадам Симона, относившаяся к моему дяде с материнской нежностью. – Просто он переживает за сестру, вот и грустит во хмелю, – сразу видно, какая это благородная душа!
– Что вы имеете в виду, Симона? – осведомился господин Софронидес, которого выпивка, наоборот, приводила в веселое расположение духа.
– Хмель выдает не то, что мы собой представляем, а то, что хотим скрыть. Он как бы разрушает плотины нашего сознания. Люди, которые в трезвом виде запрещают себе смеяться и шутить, впадают в эйфорию, напившись; другие, которые воздерживаются от жалоб на судьбу, захмелев, изливают перед всеми свою горечь. Словом, у печальных натур хмель веселый, а у веселых – наоборот, грустный. Наш дорогой Бамба так старается нас развлечь, что в подпитии его одолевает меланхолия…
Она нежно посмотрела на него:
– Какой чудесный человек!
И подлила ему виски.
Я уже вконец отчаялся исцелить Маму, как вдруг одно событие коренным образом перевернуло всю нашу жизнь. Однажды утром, а было это в понедельник, в бакалею покойного господина Чомбе вторглись неизвестные субъекты в темно-серых, цвета антрацита, костюмах, похожие друг на друга, как близнецы-братья. Они орали во всю глотку, простукивали стены, распахивали ставни, рушили оконные рамы и дверные косяки.
– Это еще кто такие? – проворчал я. – Ведут себя как хозяева.
– А они и есть хозяева, милый Феликс. Это подрядчики, которые купили бакалею.
Непонятно, каким образом слова мадам Симоны проникли в затуманенную голову Мамы. Мы-то считали, что ее мозг не воспринимает информацию извне, однако в ее глазах вдруг мелькнула искорка сознания. Мне показалось, что она все поняла. Ее застывший взгляд оживился, и она начала рассматривать этих людей с головы до ног.
– Ты видишь то, что я вижу? – шепнул я мадам Симоне.
Да, от нее это тоже не укрылось. И она кивнула, в восторге от внезапного пробуждения Мамы.
Подрядчики не разговаривали, а горланили так, будто вокруг них трудились сотни рабочих – пилили, шлифовали, заколачивали. Теперь в глазах Фату горел живой интерес: она внимательно наблюдала за ними, покусывая губы, и явно приходила в себя.
– Ого, какой прогресс! – еле слышно шепнула мадам Симона.
Мы оба понимали: нельзя показывать Маме, что мы заметили ее неожиданный возврат к действительности.
Провозившись примерно с час в бывшем «Фиговом рае», пятеро этих типов шумно ввалились к нам и бесцеремонно расселись, не дожидаясь приглашения, как на завоеванной территории. Самый рослый и самый старший из них – похоже, начальник – по-хозяйски оглядел помещение и зычно спросил:
– Скажите-ка, вы свое кафе, случайно, не продаете?
Мама – я абсолютно в этом уверен! – вздрогнула; однако, когда я пригляделся, она уже опять стояла с безучастным видом. Мадам Симона, к которой был обращен вопрос, прокашлялась и ответила:
– Нет, извините.
– Точно?
– Точно. Кафе не продается.
– Даже если мы вам предложим кругленькую сумму?
Судя по лицу мадам Симоны, она сейчас мысленно проклинала юридическую путаницу, приковавшую нас с Мамой к этому месту.
– Даже!
– Ну, мы еще с вами потолкуем, – заключил главный, явно уверенный в своих возможностях.
Затем он обернулся к остальным:
– Кофе для всех?
Те одобрительно загудели. Мадам Симона направилась было к кофеварке-перколятору и вдруг увидела, что Мама уже аккуратно расставляет чашки на подносе и засыпает в кофемашину молотый кофе. Она многозначительно подмигнула мне.
– Прекрасно, Фату, обслужи их сама.
Мы с мадам Симоной прямо не верили своим глазам, наблюдая, как Мама возвращается к жизни, реагирует на просьбу, выполняет ее. Она расставила на подносе пять блюдец и даже, мало того, попыталась улыбнуться предпринимателям.
Мадам Симона растроганно шепнула мне на ухо:
– Спасена! Я думаю, что она выздоровела! Скорей сообщи это дяде, пускай знает!
Я уже переступил через порог, как вдруг услышал дикий крик. Обернувшись, я услышал второй такой же. Один из пятерки рухнул на пол. Другой схватился за горло. Третьего рвало. Это была настоящая бойня. Они падали, один за другим, друг на друга, точно сраженные ударом молнии!
– Помогите! – простонал их шеф.
Я взглянул на Маму: она любовалась этой сценой со счастливой улыбкой на губах, с радостным блеском в глазах.
– Господи боже мой, что она им подсыпала? – простонала мадам Симона, схватив одну из недопитых чашек. Я подошел к ней и принюхался: от кофе шел жуткий запах жавелевой воды.
– «Скорую», живо! – завопила мадам Симона.
Мама понурилась и, снова уйдя в себя, начала старательно протирать барную стойку.
