– Кирюша, мальчик мой!
Сергей Евгеньевич… Странно. Он-то как в этой компании оказался?
– Я не знаю, что с тобой произошло. Мне страшно думать, что тебе довелось пережить… Тебе больно, обидно. Ты разочаровался во всем и пытаешься уйти… Мальчик мой, не делай этого. Пока ты жив, есть шансы все исправить. У мертвых таких шансов нет… Помнишь, я говорил: ученый не должен сдаваться! Ученый обязан находить в себе силы, упав, подниматься – и идти, снова и снова, искать новые пути… Если не ты – то кто? Мальчик мой, вернись…
– Кирюша!..
Даша.
– Знаешь, я такая дура была, когда тебя не слушала! У тебя замечательные друзья. Они скакали – долго, по солнцу, чтобы тебя спасти. Они не верили, что ты умер! Они сами обгорели, очень сильно! Мы так спешили сюда… Кирюшенька, пожалуйста…
… – Бункерный!!!
Этот голос – самый отчаянный из всех и самый пронзительный, он перекрыл прочие, и, единственный, звенит теперь в ушах.
– Не смей умирать! Милый мой, хороший! Не умира-а-ай…
***
Вспоминая потом, как всё было, Григорий сам себе казался участником театра абсурда. Сумасшедший режиссер ставил очень странную пьесу.
Выскочившая из реанимации Лара убежала, оказывается, не для того, чтобы забиться в угол и рыдать, она привела с собой Джека.
Тот очнулся недавно – бледный и осунувшийся, едва волочил ноги. Одной рукой держался за Лару, в другой сжимал штатив от капельницы, с покачивающейся на стойке бутылкой. Вынуть из предплечья катетер ни Джек, ни Лара не удосужились.
Гневный вопрос: «Вы с ума сошли?!» – застрял у Григория в горле. Он понял, что никакие окрики адаптов не остановят.
Лара и Джек беспрепятственно приблизились к лежащему Кириллу.
– Ну? – требовательно спросила Лара.
Ах, ну да, – вспомнил Григорий. Парень ведь – эмпат. Очевидно, он здесь для подтверждения диагноза.
Джек, на секунду отрешенно застывший над Кириллом, покачал головой.
– Нет! – снова, со всхлипом негодования, крикнула Лара.
– Что? – в дверях показался Рэд.
Он выглядел еще хуже, чем Джек – ковылял так же, как тот, со штативом в руке, сиреневые губы дрожали, – однако глазами сверкал решительно. Рэда поддерживал незнакомый Григорию худощавый юноша. Замыкала шествие Даша.
– В натуре, отъезжать собрался, – ни на кого не глядя, бесстрастно доложил Джек. – Звук идет, такой… Будто год без продыху по болоту полз. Голодно, жарко, ноги вязнут, мошка жрется – а болоту конца-краю не видать. Обрыдло ему всё.
Лара схватилась руками за лицо и замотала головой:
– Нет! Неправда! Он не умрет!
– Уймись, – одернул Рэд. – Мало ли, что кому обрыдло.
Лара смолкла.
Рэд подошел к Кириллу. Долго посмотрел на него, потом на Джека.
– Жека. Ты болтал как-то, спьяну… Что, вроде, можешь…
– Спьяну и ежик – снежный барс, – отводя взгляд, буркнул тот.
Бессмысленные реплики – на посторонний взгляд. Но Григорий вдруг ясно понял, что адапты сказали сейчас друг другу очень многое.
Джек подобрался. Вместо Лариного плеча оперся руками о край реанимационной кушетки. Оглянувшись по сторонам, позвал:
– Подойдите. Все… Надо, чтоб не один я… Чтобы он услышал. – Скользнул взглядом по Григорию. Требовательно спросил: – А старик ваш где? Евгеньич?
За растерявшегося врача ответила Даша:
– Здесь! Недалеко, в другой палате.
– Прийти сможет?
– Он сам не ходит, в кресле только… Но я привезу! Я сейчас!
Даша опрометью кинулась к двери.
– Дарья!
Григорий вскочил, собираясь метнуться следом. Но путь внезапно преградил худощавый юноша, помогавший Джеку.
Безмолвно вырос в дверном проеме, расставив руки в стороны. Поза выглядела красноречиво.
– Не мешай, доктор, – серьезно попросил Джек.
– Сергей Евгеньевич болен! Что вам от него нужно?
– А бункерный через пять минут вообще откинется. И ему уже ничего не будет нужно.
– Если ты рассчитываешь на то, что Кириллу каким-то образом сможет помочь Сергей…
– Доктор. – Джек вздохнул. – Вот, ей-богу – без понятия, на что я рассчитываю! Паршивый из меня счетовод. Одно могу пообещать, хуже не сделаю. – Он по-прежнему держался за кушетку. Чувствовалось, что на ногах стоит с трудом.
– Да куда уж хуже-то… Ладно, черт с вами. – Григорий, махнув рукой, сел. – Делайте, что хотите.
Скоро вернулась Даша, вкатила в реанимацию кресло с сидящим в нем Сергеем Евгеньевичем.
– Так надо, – уговаривала она, – Сергей Евгеньевич, пожалуйста! Кирюше очень плохо.
Джек кивком указал ей, куда поставить кресло. Крепче вцепился в край кушетки.
– Говорите, – приказал он. – Я откроюсь, как могу… А вы все – говорите!
– Что? – лепетнула Даша.
– Да по фигу, что! Главное, чтобы до него дошло. Что есть ему, для чего оставаться… Быстро! Отъезжает, я его почти не слышу… Быстро, все вместе – ну!
Несколько секунд висело мертвое молчание – должно быть, никто не знал, что говорить и с чего начать. А потом они, повинуясь команде, действительно заговорили. Вразнобой, но с одинаковым отчаянием.
Они кидали в Кирилла ласковые и сердитые, отчаянные и полные надежды слова. На разные голоса упрашивали не умирать. В реанимации поднялся невообразимый гвалт, прибежали всполошенные Оля и Светлана Борисовна.
Григорий повелительным жестом заставил обеих застыть на пороге. Он смотрел на Джека. Тот страшно побледнел, лицо исказилось. В кушетку вцепился так, будто собрался оторвать поручень.
Поневоле вовлеченный в эту буффонаду, не имея ни сил, ни возможности ее остановить, Григорий повернулся к осциллографу.
Сердечные колебания затухали. До рокового писка оставались секунды.
Нервы сдали окончательно. Григорий сделал то, чего в нормальном состоянии не допустил бы никогда – закрыл глаза. Потом усилием воли заставил себя их открыть.
Он – врач. Он – профессионал. Констатация смерти – его прямая обязанность.
Открыв глаза, Григорий им сначала не поверил. Моргнул – решил, что показалось.
Не показалось. Белая, почти сплошная линия осциллографа подпрыгнула. Потом снова. И снова… Два, – машинально отметил Григорий, – два и два, два и пять… Не может быть!.. Он метнулся к прибору. Но сказать ничего не успел.
– Есть! – опередив его, прохрипел Джек. – Сдернули. – И, увлекая за собой штатив, уже без сознания рухнул на пол.
***
