— А я не хочу, чтобы ты уезжал! — крикнула я. — Жить с твоей тенью не могу! Тебя уже нет со мной, ты там, там, там!
Он сел, усадил меня к себе на колени и стал отчаянно целовать. И у меня уже не было сил вырваться. Мы вместе стремительно понеслись в пропасть, цепляясь за обломки рушившегося мира. А дальше? Мы снова оказались в постели, на нашем драгоценном скрипучем диване на низких ножках. В каком-то безумном отчаянии мы дарили друг другу последние, прощальные ласки.
Через несколько дней были проводы, пришли какие-то из оставшихся друзей. Дым, разговоры… Я плохо помню, все было, как в тумане. Помню только ночь и бессмысленные обещания и клятвы. Мы любили друг друга, как никогда. Это было в последний раз…
Потом — дорога в аэропорт.
Нет, не так. Мы попрощались дома — Алан попросил меня не приезжать в Шереметьево. Это и ему, и мне было бы слишком тяжело. Там мы все равно не сможем быть вместе, все слишком строго, меня не пустят. Я пожелала ему счастливого пути. Он обещал связаться со мной, как только представится возможность. Просил меня пожить хоть немного в его доме — так ему будет легче мысленно общаться со мной оттуда…
Он ушел. Я упала ничком на диван. На наш диван! До отлета оставались какие-то часы… И тут словно пружина вытолкнула меня. Я вскочила. Я должна поехать! Пусть хоть мельком, хоть издалека я в последний раз увижу его!
Что было дальше? Автобус уныло катил в аэропорт. Я поехала тайком, никому ничего не сказав. Я прижалась к окну и смотрела невидящим взглядом на мелькавшие за окном деревья, машины. В аэропорту я с трудом нашла место регистрации на тот самый рейс. Посадка давно началась… Господи, а если Алан уже внутри, что, если я больше его не увижу? Меня охватил ужас. Я заметалась в толпе, ища его глазами. И тут — совсем близко! — вдруг увидела его. Он тащил большой чемодан и держал под руку молодую красивую женщину! Он с таким увлечением говорил с ней, что даже не заметил меня!
Помню выражение его лица. Это было то самое выражение, с которым он, совсем еще недавно, смотрел на меня. Да он же влюблен в нее! Значит, все было ложью, все! Но… Если он любил ее, то как же он мог любить и меня? А если он меня не любил, то зачем столько времени притворялся? Нет, он не притворялся, я это знала, чувствовала! Так изображать любовь невозможно! Когда же он меня разлюбил? Мог ли он меня разлюбить? Нет, такая любовь не проходит, это невозможно, невозможно, невозможно! Я ведь никогда, никогда не смогу разлюбить его!
Все это стремительно мелькало в моем растерянном сознании, мир рушился вокруг меня. Ясно было одно — я теряла Алана навсегда…
Что было дальше — помню плохо. Только короткие обрывки, фрагменты. Они мелькают, как старая, затертая кинопленка. Потом — стоп-кадры. Я сижу на скамейке в каком-то сквере. Почти темно, слабый свет фонаря. Мои руки вынимают из пачки таблетки. Много таблеток, целую пригоршню! Я засовываю их в рот, глотаю одну за другой. Таблетки застревают в горле, я начинаю ими давиться, кашляю, запиваю водой из стеклянной бутылки… Я сижу на скамейке одна, тупо смотрю перед собой. Мне становится плохо.
Дальше — туман. Не помню ничего…
Когда я очнулась, надо мной раскачивался белый потолок, и я сама словно раскачивалась на волнах. Все было где-то далеко, и я видела мир, словно сквозь толщу воды. Это было очень странное ощущение — будто я в невесомости. Но когда я попробовала приподняться, ощутила вдруг такую ужасную тяжесть во всем теле, такую слабость, что тут же снова рухнула на кровать. Где я? Я должна была умереть. Так, может быть, я уже умерла? Тогда почему мне так скверно? А, наверное, я в аду…
Но контуры ада постепенно проступали вокруг меня, и я увидела стены, отдаленное окно с белой занавеской, сквозь которую проступал тусклый свет. Нет, кажется, все-таки это еще жизнь.
Я не могла понять, что происходит, где я нахожусь, и даже не сразу сообразила, что я в больнице. Не знала, сколько прошло времени — день, месяц, год, вечность? Потом появилась девушка в белом халате, ласково мне улыбнулась, что-то сказала и, кажется, сделала мне укол. И я опять погрузилась в сон.
Следующее пробуждение было более ясным. Я отчетливо понимала, что лежу в больничной палате. Рядом со мной, на тумбочке, стояли цветы и тарелка с красивыми, яркими фруктами. Я стала разглядывать их — цветное пятно на белом фоне. Крупные яблоки с красными боками, оранжевые мандарины, желто-зеленые груши. И цветы — густо-алые гвоздики! Я осторожно попробовала приподняться на локтях — и теперь уже не ощутила такой тяжести, как в первый раз. Голова еще кружилась, но уже получалось держать ее вертикально. Я осторожно поползла вверх, прислонилась спиной к высокой подушке… и вдруг увидела маму, а за ее спиной — папу. И тут меня охватило такое отчаяние, такой стыд, что я заплакала. Беззвучно, просто слезы ручьями полились из глаз. Мама подбежала ко мне, прижала к себе мою голову, стала гладить меня, целовать, шептать какие-то ласковые слова. А я все плакала и плакала, как последняя дура.
Прошло еще какое-то время. Помню, я была в палате одна и в первый раз попробовала встать с постели сама. Удалось, и я поплелась в туалет. Там висело небольшое зеркало. Я поглядела в него и ничего не поняла: на меня смотрело незнакомое, бледное, изможденное лицо с ввалившимися щеками и голубыми синяками вокруг непомерно больших глаз. Это полупрозрачное, некрасивое существо явно было не Машей, а кем-то другим. Я все смотрела в измученное, серо-зеленое лицо с потерянным взглядом и постепенно начинала понимать, что там, в зеркале, отражаюсь все-таки я. Надо было как-то к этому привыкнуть, но привыкнуть было очень трудно, почти невозможно. И тогда я сказала вслух, сама себе сказала:
— Маши больше нет. Маша умерла. Я — Мария!
Вот так, раз и навсегда, я похоронила веселую, яркую, нежно любящую, открытую, живую, искреннюю Машу и стала сживаться с еще незнакомой мне Марией. С ней оказалось не так просто — она была мрачная, замкнутая, молчаливая, костлявая, угловатая, но, как выяснилось позже, — с тайной гордыней в душе и необычайной скрытой силой характера. Мария по-прежнему не очень мне нравилась, и я быстро поняла, что над ее образом надо серьезно работать. Но сил у меня было еще слишком мало, и я решила не торопить события, а постепенно осваивать свою непривычную, новую роль.
Наступил день выписки. Я попросила принести мне любимые джинсы, и оказалось, что они висят на мне мешком. «Ничего, ушью», — подумала я. Родители забрали меня домой и, надо отдать им должное, не задавали никаких вопросов, ни словом меня не упрекнули и никаким намеком не напоминали мне о том, что случилось. Они ведь ничего не знали об отъезде Алана! Точнее, не знали от меня, а выяснили уже позже, от совершенно посторонних людей, пока я была в больнице. Но эта тема не затрагивалась в разговорах, все тщательно обходили ее стороной. Даже Танька умудрялась каким-то образом усмирять свое любопытство и ни о чем меня не расспрашивала, а только заполняла наши совместные вечера рассказами о своих очередных приключениях и увлечениях. Я слушала ее рассеянно и довольно быстро засыпала, поскольку была еще очень слаба и истощена. Душу мою грызла тоска. Я все равно, несмотря ни на что, любила Алана. Я не могла возненавидеть его, и любой отрицательный отзыв о нем вызвал бы в моей душе настоящую бурю. Родители, вероятно, это понимали и щадили мои чувства. И я была благодарна им за это.
