И это не степь, а поле наше родное, поросшее колосьями длинными. Проведешь рукой, и волнами идет, как море золотое, и вдалеке силуэт женский ко мне приближается. Я знаю, кто это, машу ей руками. Это мама Света. Такая, как я ее маленькой помнила. Волосы на макушке собраны в пучок, на лице легкий макияж, и платье ее любимое с маками развевается на теплом весеннем ветру.
— Мамаааа! — кричу и машу ей снова руками. — Мамаааа, а у меня сын родился! Слышишь? Мам!
— Знаю.
И ко мне идет. Приближается. На душе хорошо так, светло и спокойно. Я к ней руки тяну, а она вдруг головой отрицательно качает.
— Нет!
— Почему? Обнять тебя хочу! К тебе хочу, мамааа!
— Нельзя ко мне. Рано еще. К сыну иди.
И тает… исчезает. Растворяется среди колосьев.
— Маааа… — за ней по горячей земле, чтобы догнать, чтобы тронуть руками. Она же так близко была. Я же могла ощутить ее запах, дотронуться до ее кожи, нюхать волосы и кожу, пахнущую лавандовым тальком и мылом.
Ноги жечь трава начинает, пятки жалить. Голову опустила, а там вместо земли угли, они тлеют, и прожилки огненные просвечиваются. Дымом не воняет, но жарко до безумия, и впереди пылает огонь. И вдруг там. Среди языков пламени вижу Эрдэнэ с Ланом на руках. Нас стена огненная разделяет, и я в отчаянии мечусь туда-сюда, в диком желании броситься к ним, преодолеть стену.
В огонь ступила и от боли закричала, а потом ощутила, как все тело льдом обдало, и глаза распахнула.
— Вот так, девочка. Вот таааак! Вода! Чувствуешь? Это вода! Просыпайся! Не смей спать!
Срывающийся голос Хана не дает снова провалиться в марево, и я глотаю жадными глотками холодную воду, и плевать, что она отдает тиной, на все плевать. Влага смягчает горло, просачивается в пересохшие вены.
Ворох брызг, и я вижу, как Лала плещется в водоеме, фыркает и трясет огромной головой.
— Лалаааа….
— Да, малышка привела нас к воде и притащила тушу дикого кабана.
Я закричала. Громко надрывно. От радости и от облегчения. Нет преданней животных. Они несоизмеримо лучше нас, людей. Благодарней, самоотверженней, чище и светлее. Стало стыдно от своих мыслей… в которых Лала раздирала Хана на части.
Мы вылезли на берег. Мокрые, счастливые. Потом Хан раздирал для нас сырое мясо, и мы жадно, по-звериному ели его таким. Оно казалось нам вкуснее самых изысканных блюд.
— Не ешь много, Ангаахай. Остановись. Нельзя сразу. По кусочку. Утром еще съедим.
Я кивала и сосала косточку, блаженно закрыв глаза и благодаря Бога за это спасение.
— Утром постараюсь снять с нас веревки. Возле воды должно что-то быть. Коряги или камни.
Лала отряхнулась от воды и каталась по траве, высушивая мокрую шерсть. Потом легла невдалеке, обгладывая ногу кабана. В сытом желудке довольно урчало, и я закрыла глаза, чувствуя, как снова засыпаю. Хан лег животом на землю, давая мне распластаться у него на спине, вытянуть затекшие ноги. Про руки я вообще старалась не думать. Я их плохо чувствовала. Веревка растерла кожу до ран и при малейшем движении обжигала болью.
— Когда-то мама рассказывала мне легенду… я совсем забыл о ней… а потом, когда увидел тебя впервые, то вспомнил. И воспротивился одной мысли об этом.
Тихий голос хана убаюкивал и в то же время вырывал меня из сна.
— Какую легенду?
— О девушке-Лебеди.
— Расскажи…
— Из меня плохой рассказчик. Я ее почти не помню.
— Расскажи… хочу уснуть под звук твоего голоса.
— Однажды у берега озера Байкал, вблизи Ойхона и реки Баргажин старик Хурынхан жил со своими сыновьями. Как-то Хоридай Мэргэн гулял по берегу Байкала. И вдруг увидел, как прилетели на берег лебеди белокрылые и превратились в прекрасных девушек. Плескались в священных водах небесные девы, умывая свои божественные тела. Хоридай Мэргэн был очарован их неземной красотой, тайком прокрался и спрятал одежды одной из них. Искупавшись, девушки стали одеваться и обратились снова в лебедей. Но одна, самая красивая, не смогла найти своих одежд. Лебеди кружились над ней, звали ее, но тщетно, ей суждено было остаться на земле. Хоридай Мэргэн взял ее в жены. Она родила ему 11 сыновей, и когда шила дэгэли для детей, сказала мужу Хоридай Мэргэну: "Я хочу вернуться на свою родину. Скучаю по моим сестрам. У тебя есть сыновья, и они выросли. Теперь ты не будешь уставать от повседневной заботы." Но Хоридай Мэргэн отказал ей. Он слишком сильно ее любил.
На другой день жена сказала ему, что хочет хоть один раз надеть свою одежду лебедя. Дверь была закрыта, а Хоридай Мэргэн сидел возле своей жены. Он решил, что успеет ее поймать, если она захочет улететь, и отдал ей ее одежду. Но жена мгновенно обернулась птицей и улетела через тооно юрты. *1
Я всегда боялся, что ты улетишь… если я дам тебе свободу. Боялся потерять тебя. Нет более страшных и крепких веревок чем те, которые сам на себя повязал.
— Мне не нужна свобода… я ни по кому не тоскую кроме тебя, Эрдэнэ и нашего сына.
— Нужно было пройти через ад, чтобы я в это поверил.
Он никогда раньше не говорил ничего подобного, никогда не открывался передо мной вот так, как сейчас. Словно озвучивая свои страхи и обнажая ранимую душу.
Все утро мы искали камни или ветки, и я… мне было страшно, что мы их найдем. Он освободит наши руки и… посмотрит на меня. И все. И сказка о лебеде закончится.
— Нам нужно выйти к людям. Один я быстрее найду деревню. Еще нескольких дней под лучами солнца ты не выдержишь. А воду нам негде будет набрать.
— Нееет… нет. Я не хочу оставаться без тебя. Мы дойдем. Вот увидишь. Я сильная. Я все выдержу.
— Я слабый, Ангаахай. Я не вынесу понимания того, что эти лучи тебя убивают. Смотри… Черт.
Мы увидели обломок лодки. Она, наверное, была привязана когда-то на берегу к колышку, но потом разбилась, и остались лишь обломки, телепающиеся на остром штыре.
— Твою ж мать.
Я знала, о чем он подумал. О том, что поранит меня, если попытается перерезать веревку.
— Ничего. Все заживет. Давай сделаем это.
— Я буду останавливаться.
Это было не просто больно, а адски больно. Между наших ноющих, израненных рук протискивался толстый, ржавый, острый штырь, и когда Хан двигал нашими руками, чтобы поддеть веревку, он впивался то в мою ладонь, то в его. Я старалась не кричать, не плакать, но я просто человек и не могла сдержать всхлипов. Каждый раз, когда он это слышал, то останавливался и ревел сквозь стиснутые зубы.
— Потерпи… еще немного. Совсем чуть-чуть.
Мне уже не верилось, что когда-то этот человек не был способен ни на что, кроме жестокости и циничности.
