— Жизнь. Жизнь. Жизнь.
Скандируют на трибунах, размахивают руками. А он смотрит на них исподлобья. Окровавленный, равнодушный ко всему.
— Ничего личного. Ты просто проиграл.
Дернул цепь, ломая позвонки и бросил труп на залитый кровью пол арены.
Потом поднял вверх руки и зарычал. Толпа взревела в ответ. К клетке бросились женщины, они швыряли через ограждение цветы, кольца, трусы, лифчики, визитки. Вопили и бились о клетку, как ненормальные. Их не ужаснул его поступок. Они были ему рады… Тогда как сам Хан чувствовал себя дерьмово. Он не хотел убивать никого из них, но… это был турнир четырех. И арену он был обязан покинуть один.
Таковы правила.
Вместо привычной темницы его вывели в комнату ожидания и загнали под душ. Полили с шланга водой, обрызгав вначале каким-то душистым мылом. Терли щетками на длинных палках. Антисептик саднил израненную кожу. Он ощущал дикую усталость и не понимал, какого хрена им еще от него надо. Но горячая вода расслабляла, заставляла ощутить себя живым.
Но когда его снова одели в набедренную повязку и натерли тело золотистыми мазями, он понял, что его готовят к очередному сношению. И даже знал с кем. С той девкой в маске, которая встала после его выигрыша и провожала его взглядом до самого выхода. Еще одна похотливая бл*дь. С кучей бабла пришла заплатить за его член. Албаста таки его продала. Тварь. Проклятая, вонючая тварь. Когда он до нее доберется, ее смерть будет страшной.
Хана привели в ту же комнату, где он разделался с предыдущей покупательницей живого товара, приковали к постели. В этот раз стянули его горло ошейником, обездвиживая и не давая повернуть голову. В рот засунули железную палку, размыкающую зубы.
— Вот так, чтоб не кусался, мразь! — осклабился конвоир и скривился, всматриваясь в лицо Хана. — За что они тебя покупают, а? Ты ж страшный, как моя жизнь, и взгляд у тебя, как у зверя больного. Я б тебя пристрелил, как собаку бешеную.
Дернулся и зарычал так, что тот отпрянул.
— Зверье, гребаное. Когда-нибудь я лично вспорю тебе брюхо. Придет тот день. А пока что наслаждайся. Пусть тебя оттрахают, как последнюю шлюху.
Сукиииии, твари. Они думают, он бессилен. Думают, они смогут его заставить обслуживать очередную текущую дырку. Ошибаются.
Пока лежал и ждал свою гостью, руки затекли, и он дернул ими. Насторожился и дернул еще раз. Если натянуть посильнее, можно выдрать болты из стенки и задушить суку, возомнившую его рабом. Это будет ее последний секс в жизни.
Он настолько напрягся, что все тело превратилось в комок нервов. От попыток выдернуть запястье из железного кольца сводило судорогой пальцы. Дверь приоткрылась, и она вошла в комнату. Первым в ноздри ударил запах свежести, вызывающий дежавю. Тряхнул головой. Ничего не похоже. К черту. От нее не пахнет. Только воняет — шлюхой и всеми теми, кого она покупала до него.
Едва слышные шаги, и Хан, тяжело дыша, ждет, пока она подойдет, чтобы посмотреть на нее со всей ненавистью. Вложить в свой взгляд саму смерть. Дать ей ощутить, как она наполняет его тело. ЕЕ смерть. Еще не поздно передумать и убраться вон.
Но с ней что-то не так. Она двигается медленно, нерешительно. Как будто сдерживает себя, как будто хочет что-то сделать и не может. Тонкие белые руки дрожат, и она медленно расстегивает пуговицы впереди белого платья. Одна за другой. И эти движения кажутся ему знакомыми. Он где-то их уже видел. В ответ на движения пальцев его член болезненно дергается под повязкой. А взгляд наливается жадностью, как будто дико хочет увидеть, что там под платьем.
Оно соскальзывает с одного плеча, с другого медленно ползет вниз, и он уже не дышит, а выдыхает со свистом сквозь стиснутые зубы. Ему кажется. У него жесточайший бред. Этого не может быть. Нет… его чем-то накачали. Не может быть! На тоненькой цепочке серебряная птица с мелкими алмазами вместо глаз. Где она взяла ее? Где?
Женщина в маске грациозно забирается на постель и приближается к нему. Как только наклонится, он вырвет с мясом эти проклятые кандалы и убьет химеру. Убьет за то, что заставляет его трястись всем телом, задыхаться, хрипло выдыхая каждый глоток воздуха. Заставляет сердце метаться и разрываться на куски. В вырезе колыхается тяжелая грудь с нежными ореолами сосков, а между ними серебряный лебедь… и этот запах. Он неповторим. Это не духи, не масла, не крема… это ее тело. И только одно тело пахнет так, что у него инстинктивно выделяется слюна, а член поднимается и торчит дыбом, как каменный. Завертел головой. Истерично. Панически. Отрицая. Желая, чтоб она исчезла. Желая заорать. В глазах застряло битое стекло и режет их, ему кажется — они наполняются кровью и водой.
Маленькая холодная ладонь легла к нему на грудь, и он впервые услышал ее голос:
— Ты…ты все еще чувствуешь? Здесь? Меня?
И вся соль его тела хлынула по щекам… заставляя лицо исказиться, как от невыносимой боли. Потому что он не просто чувствовал, она вскрыла этими словами ему сердце, как тонкими лезвиями.
Глава 10
Грусть и отчаяние…
По воздуху…К тебе
Тоска, бессонница,
Беззвучные молитвы
Ты слышишь их…
Как будто ты во мне
Ты чувствуешь…болит…
Слова излишни…
Не хочешь их…
Но в этом суть своя
В любви порой нет места эгоизму
Когда чужая боль сильнее, чем твоя
Осколком в сердце…
С диким мазохизмом…
Не для себя,
А только для него
Лучом во тьме,
Огнем среди ненастья
И я всегда хочу лишь одного…
Спасти…
Ты знай
Я нарисую наше счастье
Осколком битым даже на грязи.
(с) Ульяна Соболева
Каждый шаг, как в бездну, каждое движение отголосками боли. Вдоль позвоночника будто иглы вонзаются в спинной мозг, глубоко, сильно. Так, чтоб простреливало паутиной адского тока по всему телу. Пока шли между клетками, я была счастлива, что на мне маска, и тварь, которая украла у меня кусок жизни, украла у меня кусок сердца и души, идет впереди меня и не видит, как меня трясет, она нахваливает своих рабов. Несчастных, опутанных железными кандалами, скованных по рукам и ногам беспомощных псов. Так она их называет. Да, они преданно падают на колени, да, они склоняют головы. Она их сломала. Она превратила их в тряпки, готовые на что угодно за ее благосклонность. И я не хочу верить, что с Ханом она могла сделать то же самое.
