Я отталкивала охранников и не давала им подойти к кровати, ударить меня или тронуть они не смели. А Давира я не видела еще с похорон. И постепенно мне становилось страшно, я начинала понимать, что никто не заступится за меня. Я совершенно одна. И …это конец.
— Твой цербер сидит в подвале и будет там сидеть пока не угомонится! Кончились твои времена, шлюшка! Все! Советом семьи решено вышвырнуть тебя на улицу! Твой брак нигде не зарегистрирован, не найден ни один документ свидетельствующий об этом. Ты просто очередная девка моего племянника и сегодня же пойдешь на улицу! Теперь я хозяйка этого дома!
Я не верила, что она мне это говорит. Она ведь сейчас блефует. Это не может быть правдой. Документы были, ведь Хан предоставил их своему деду.
— Ложь. Вы знаете, что все ваши слова ложь! И документы есть. Но вам выгодно обставить все именно так! Выгодно его похоронить, а не искать, выгодно вышвырнуть меня, выгодно избавиться от Эрдэнэ.
— Заткнись! Твое мнение ничего не значит. Ты просто жалкая подстилка. Все знают куда ты ездила, знают, что трахалась с охранником и ставила рога моему племяннику! Он просто слепой дурак, которого ты дергала за ниточки и вертела им как хотела, а может и вовсе приворожила. А еще ты забиваешь голову девочки всякой ерундой! Не даешь оплакать отца! Ты — зло от которого надо избавиться. Вышвырните ее во, а девчонку увозите. Пора заканчивать этот спектакль!
— Мамаааа…Верааааааа, — девочка тянула ко мне руки, но ее крепко держал один из охранников, — мамочка…Вераааа, Верааааааа, забери меня, спаси. Мне страшнооо, Вераааа! Я не хочу уезжать! Не хочу! Спаси меня! Ты же обещадла! Верааа!
— Я заберу! Заберууу!
И у меня сердце кровью обливается, я изо всех сил вырываюсь из лапищ второго охранника, вижу, как Эрдэнэ царапается и кусается, слышу, как кричит. В окно залетел ворон и принялся клевать того ублюдка, который тащил меня к дверям. Он кружил над ним, цеплялся в волосы, клевал в лицо.
— Тварь! Сучья птица! Мерзкое отродье! Уберите эту тварь от меня! Аааа! Она выклюет мне глаза!
Он со всех сил ударил птицу, отшвыривая от себя и та врезавшись в стену, упала на пол.
— Генрииих! Миленький…Генрих! — слезы навернулись на глаза, потекли по щекам, когда увидела, как шевельнулась птица на мой голос, — Прости меня…прости.
Они протащили меня через весь сад к воротам, тянули мимо вольеров, к которым подбежали тигрята жалобно мяукая, крича и прыгая на решетки. Меня изо всех сил вышвырнули на улицу. Так что я откатилась к деревьям и так и застыла, глядя перед собой стеклянным взглядом, а в ушах до сих пор крики Эрдэнэ, ее мольбы и слезы. Я видела, как ее вынесли из дома без кресла, как засунули в машину, и та сорвалась с места. Но перед тем как ее посадили на сидение она посмотрела на меня, валяющуюся на земле. Я подвела ее…не спасла. Зря она мне верила.
Глава 19
Ты хороша с теми, кто хорош с тобой. А по-моему, так и надо. Если бы люди всегда слушались тех, кто жесток и несправедлив, злые так бы все и делали по-своему: они бы ничего не боялись и становились все хуже и хуже. Когда нас бьют без причины, мы должны отвечать ударом на удар — я уверена в этом, — и притом с такой силой, чтобы навсегда отучить людей бить нас.
Шарлотта Бронте
Смотрела вслед уезжающей машине, тянула руку за ней и шептала имя девочки потрескавшимися губами. Белое платье испачкано и разодрано на плече, я стою в грязи и в пыли. Как пришла, так и ушла. Никто. И перед глазами картины из прошлого, как вхожу в этот дом…но в начале, как еду в машине в точно таком же белом платье.
«— Вы…вы меня отпустите?
Он прикрыл глаза, потом швырнул мне салфетки.
— Вытрись и замолчи.
На мой вопрос так и не ответил, и я очень тихо задала его снова.
— Когда вы меня отпустите?
— Через тридцать дней, если не насточертеешь мне раньше.
— Куда мы едем?
Он не ответил, закрыл глаза и расслабился, а я забилась в другой угол сиденья. Я должна попытаться выжить, продержаться. Это не может продолжаться долго. Тетя будет меня искать… наверное. И тут же понимание, что нет, не будет. Никто не будет. Для всех меня нет на тридцать дней… А за это время он меня уничтожит.
Джип подъехал к огромному дому в три этажа. Он напоминал старинный особняк, какие рисуют на картинах или показывают в кино. Гротескное здание черного цвета, окруженное косматым, разросшимся садом. Широкие окна, разбитые на узкие секторы, сверкают начищенными до зеркального блеска стеклами, отражая блики фонарей. Которые горят повсюду, возвышаясь на витых столбах, они освещают здание и придают ему еще большей мрачности. Хан идет впереди меня своей тяжелой поступью, его иссиня-черные волосы так же отливают в свете фонарей. Костюм сидит на нем, как влитой, и широкая спина заслоняет от меня центральный вход, который маячит далеко впереди. Я плетусь сзади все так же босиком в махровом халате из отеля. По сравнению с ним и с этим огромным домом я кажусь себе маленькой молью, с оборванными крылышками».
Я и сейчас такая же жалкая моль, оплёванная и облитая грязью… и нет больше широкой огромной спины впереди. Спины, за которую может спрятаться маленькая Ангаазай. Нет Хищника, готового выпустить за нее когти и разодрать в хлам обидчиков. Где же ты, любимый? Где? Как далеко от меня, что не можешь вернуться или хотя бы подать какой-то знак. И что мне делать теперь? Ты ведь говорил, что я больше не никто… что я твоя жена, твоя…А теперь ни тебя, ни меня больше нет.
— Дайте руку, госпожа!
Голос Давира заставил вскинуть голову, и я оперлась на его окровавленную ладонь, вставая с колен из грязи. Он подхватил меня под локоть. Другой рукой он придерживал полу рваного пиджака, и я увидела трепыхающуюся головку Генриха, он дико вращал глазами и пытался вырваться из рук Давира. Он явно очень нервничал. Никто и никогда не держал его в руках, кроме самого Батыра.
— Он жив! О боже! Он жив!
Это было как знамение, как что-то светлое посреди этой кроваво-черной пустоты, которая смыкалась надо мной как вакуум.
— У него сломано крыло. Но, да, жить будет. — безопасник Батыра отдал птицу мне, и я прижала ворона к груди, — Я увезу вас отсюда. Идемте. Скорее. Пока эти ведьмы не отдали другой приказ.
В моих руках Генрих успокоился и перестал дергаться. Бедный, преданный мальчик, чуть не поплатился жизнью, когда защищал меня.
— Куда?
— В дом Зимбаги. Это недалеко отсюда. Там вас никто не найдет.
Я позволила отвести себя в машину, оглядываясь на дом и чувствуя, как все сжимается внутри и хочется орать от дикого отчаяния и пустоты, которая окутала меня с головы до ног, затянула в свою черную воронку, в дыру, сотканную из абсолютной темноты, в которой я стою как слепая и больше не знаю куда мне идти и что делать. Цвет безнадежности и боли, цвет необратимости. Черный настолько, что не имеет ни одного оттенка. Неужели это и правда конец всего?
