— Мной нельзя восхищаться. Я не принц на белом коне и не Ален Делон. Поэтому все это выглядит как плохая шутка.
— Ты сильный и рядом с тобой я чувствую себя защищенной. Ты умный. Иногда я слышу, как ты разговариваешь с дедом и понимаю, что мне никогда не понять этих ваших всяких комбинаций. Ты добрый…
На этих словах он буквально захлебнулся смехом и сжал мои плечи.
— Птичка, ты описываешь кого-то другого, а не меня.
— Тебя. Ты приютил Киару, спас от мучений Зимбагу, ты не отказался от своей дочери и сейчас приютил этих тигрят…Ты взял в дом всех этих…этих родственников и своего деда. Ты даже не представляешь насколько ты великодушный человек.
Хан смотрел мне в глаза и его собственные блестели. Он слега сжимал челюсти, так что я слышала, как они ходят туда-сюда.
— Ты не объективна…Ангаахай, но я только что впервые в жизни услышал о себе нечто подобное. И это чертовски приятно. Я был уверен, что нет ничего слаще проклятий и ненависти.
— Объективна. Если я люблю тебя — значит ты самый лучший. Я бы не смогла полюбить плохого человека.
— Весомый аргумент.
Привлек к себе и прижал к груди, накрывая мою голову широкой ладонью.
— Когда я был маленький у меня был щенок. Обычный дворянин, как называла его Сарнай.
Я напряглась и перестала дышать, прислушиваясь к каждому его слову. Наши первые разговоры, наши первые откровения друг для друга и каждое такое воспоминание Хана для меня бесценно тем, что я уверена — я единственная, кому он об этом говорит.
— У него было оборванное ухо, какой-то ужасный окрас то ли коричневый, то ли, серый и выцветший нос. Я его обожал, и он казался мне невероятно красивым. Но когда я играл с ним и со своими двоюродными сестрами они убегали от пса и кричали, что он урод. Даже бросали в него камни. Я забирал щенка, плакал, нес его к маме и говорил: «Как они так могут, мам, он же такой красивый, посмотри. Неужели ты не видишь?» а она гладила меня по голове и отвечала…Она сказала слова, которые я только что вспомнил: «Красота, сынок, в глазах смотрящего. Ты его любишь и поэтому он для тебя самый красивый». Понимаешь…о чем я?
Конечно я понимала, сильнее прижалась к Хану и тихо спросила.
— Что с ней случилось? С твоей мамой?
— Ее забил до смерти мой отчим.
Когда он это произнес я хотела вскинуться, но Хан удержал меня насильно, вжимая в себя и не давая пошевелиться.
— Она заперла меня в комнате, и я слышал, как он бьет ее, а она кричит. Слышал и не мог ничего сделать. И когда меня выпустили…она была уже мертва.
— Это ужасно, это так ужасно. Мне жаль. Безумно жаль твою маму. Но в этом нет твоей вины.
Но он сейчас меня не слышал, словно говорил сам с собой.
— Это не так ужасно, насколько ужасно то, что мой отец, он же мой родной дядя насиловал свою сестру… и чтобы скрыть позор дед отдал ее замуж за зверя, который убил ее….Отдал и ни разу не защитил. Теперь ты понимаешь какая кровь течет во мне? Понимаешь, что я урод и чудовище, понимаешь, что от такого рожать нельзя?
Тряхнул и заставил смотреть себе в глаза.
— Нет… не понимаю и никогда не пойму.
— Зря! Должна понимать. — отстранился от меня, и я словно почувствовала, как между нами опять растет стена. — Нам пора. Мы опоздаем.
***
Прием был организован в честь какого-то спортивного фонда для пострадавших от серьезных травм спортсменов. Он проходил в круглом золотом здании, имитирующем луну с кратерами-окнами. Я впервые в жизни попала в такое место и теперь судорожно цеплялась за руку Хана. Здесь все были одеты так, будто только что дефилировали по красной дорожке или позировали для журналов. Всюду сновали официанты с подносами, играла классическая живая музыка и на несколько мгновений увлеклась, рассматривая дирижёра, который страстно размахивал руками и своей палочкой и играл завораживающий вальс Хачатуряна из Маскарада*1. От наслаждения музыкой и ее величественной красоты у меня по коже прошла волна мурашек. Последний раз я наслаждалась живой музыкой, когда занималась балетом и сейчас мне казалось, что это было так давно.
— Что такое? — Хан сжал мою руку. И я обернулась к нему. Такому огромному в черном костюме с заглаженными назад волосами.
— Музыка…она так прекрасна.
— Ты…, - наклонился к моему уху, — ты прекрасна.
Покраснела и повернулась к нему, улыбаясь.
— А теперь необъективен ты.
— Неет, птичка…я, увы, объективен иначе все эти особи мужского пола не сворачивали бы головы тебе вслед.
— Они все еще зрячие?
Усмехнулся.
— О, да, они пока еще зрячие. Но ты угадала ход моих мыслей.
— Какой ты кровожадный.
— Нет…я жадный. Никто и никогда не будет иметь права смотреть на тебя так, как я смотрю. Потому что ты моя.
— Пусть смотрят. Какая разница? Ведь главное на кого смотрю я. А я смотрю только на тебя.
— И откуда эта музыка, которая вызвала мурашки на твоей коже?
— Из драмы Лермонтова «Маскарад».
— О чем эта драма? — а сам наклонился и поцеловал мочку моего уха.
— О муже, который заподозрил свою жену в измене и отравил ее.
— Чем отравил?
— Мороженым.
— А она изменяла?
— Нет… — я даже не понимала, что отвечаю ему, потому что я начала дрожать от прикосновения его губ к моему уху и мне до боли захотелось уехать с ним вместе домой.
— Зачем травить… я бы просто свернул твою тонкую шею, — и слегка сдавил мое горло ладонью.
— Увези меня отсюда, — прошептала и подняла на него пьяные глаза, в ответ его глаза стали черными, как угли.
— Поговорим с нужными мне людьми и увезу. Обязательно увезу тебя и сожру. Всю. Вместе с мороженым.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Прикусил мочку, и я вздрогнула, а потом взял меня за руку.
— Идем. Сейчас самое время.
Потянул меня за руку по направлению к паре. Немолодой мужчина поддерживал под руку черноволосую женщину в красном платье. Они рассматривали черно-белые фотографии олимпиады восьмидесятого года, когда муж подвел меня к ним и поздоровался на монгольском. Мужчина обернулся и приподнял одну бровь, а женщина, стоящая рядом с ним, скривила ярко-красные губы и презрительно прищурилась. Мне показалось, что я ее где-то видела.
— Рад встрече, Алмазбек.
— Вы кто?
— Я организатор этого приема.
— О, господин Дугур-Намаев? Я знаком с вашим дедом, а вас раньше не видел. Простите за оплошность.
— Ничего страшного. Я раньше не занимался этим бизнесом.
