Но с возвращением Ангаахай этот липкий, мерзкий ужас начал оживать. Ощущение, что ему вдруг недостает кислорода если она не рядом. Как будто из него выкачивают понемногу воздух и хочется хватать его широко открытым ртом, чтоб не начать задыхаться. И это страшно, по-настоящему страшно. Ему казалось, что она может причинить боль, что именно она способна разодрать в мясо того самого скрюченного слабого ублюдка со сломанными руками и ногами, не смеющего даже мечтать о том, что кто-то способен протянуть к нему руки, обнять, коснуться его грязного лица.
И из темноты тут же появлялись они. Жуткие, огромные звери с оскаленными пастями, истекающими голодной слюной и оголенными когтями. Звери готовые сожрать любого, кто посмеет тронуть слабовольного уродца, вечно стоящего на коленях. Ему нельзя выходить из темноты, ему нельзя позволять на себя смотреть. Иначе увидят и то, что спрятано в его худой груди с торчащими наружу сломанными ребрами…увидят, отберут и раздавят. И тогда не останется ничего…даже звери будут валяться мертвыми в лужах собственной крови.
Вот что она делала с ним. Она пробиралась в эту тьму, рассеивала ее ослепительными золотыми лучами и заставляла того ободранного мальчишку жмуриться, поднимать голову и растягивать разбитые губы в доверчивой улыбке а….дикие стражи складывали свои жуткие морды на массивные лапы и с настороженностью смотрели, как Птичка порхает во тьме, машет разноцветными крылышками и стиснутые на груди пальцы мальчишки начинают разжиматься…А этого не должно произойти, это смерть, это боль, это пытки. И Хан громко, до срыва голоса орет монстрам «фас», но они больше не шевелятся, они смотрят на нее с обожанием, они дышат ее дыханием и готовы сдохнуть за одно ее ласковое слово. Они больше не принадлежат Хану. Они принадлежат ей…им так хочется тереться о ее ноги, им хочется лизать ее руки.
И тогда он хватает хлипкого, восторженного немощного идиота за тонкую шею и начинает топить его в грязи, чтоб захлебнулся, чтоб не смел надеяться, не смел верить, не смел желать. Он слишком ничтожен для счастья, слишком жалок и убог чтоб его любили.
«Никто, никогда не полюбит тебя, ты урод, ты чудище, ты ублюдок, ты дитя позора и греха. Сам дьявол, прикоснувшись к тебе, вымыл бы руки. Сдохни, мразь!».
Он приходил в самые дорогие бордели, заказывал самых красивых шлюх. Вышколенных, умелых, развратных сучек, готовых исполнить любые его прихоти. Но вместо секса ощущал приступы тошноты, позывы к рвоте. Они воняли ему, они казались ему выпачканными в экскременты. Хан напивался до беспамятства и засыпал в вип комнатах, а утром, оставив щедрые чаевые, шатаясь, плелся домой и ненавидел себя за эту слабость, ненавидел за страх…и этот мальчишка своим ломающимся голосом шептал снова и снова. Умолял, рыдал кровавыми слезами, выползая из своего угла гремел цепями.
«Давай поверим ей, давай попробуем…она такая живая, такая горячая, она рядом, и она не лжет. Давай покажем его ей…дадим подержать, раскроем для нее…Давай…давай, не бойся…Это так сладко верить ей…любить ее»
Орал дикое НЕЕЕЕТ! И снова шел к блядям. Почти заведенный, со стоящим дыбом членом, он разводил в стороны их длинные ноги, закрывая глаза, направляя пульсирующую головку внутрь…и эрекция тут же ослабевала, член падал, скукоживался, грязно ругаясь Хан откидывался на спину со стоном разочарования и дикой злости, отпихивая от себя очередную девку.
«Они не пахнут, как она, да? Они не вкусные, они не хотят тебя…только она хочет, только ей нравится прикасаться к тебе, только она ждет тебя дома…Любит тебя.
Не ждет! Не любит! Забудь проклятое слово! Это ненастоящее, это ненадолго!
Надолго…Навечно. Ты же знаешь! Отдай его ей…отдай и тебе станет легче!
А если сожмет руки? Если раздавит, если разобьет…мы оба сдохнем! Заткнииись! Она нам не нужна!
Нужнааа…она нужна…Это ты лжешь…себе. Ты ее любишь!
Я тебя уничтожу, если еще раз посмеешь произнести это слово»
Ходил зверем возле ее комнаты и не разрешал себе приблизиться настолько, чтобы ощутить запах шелковистых золотых волос и ладони зудели от жажды прикоснуться к ним, пропустить сквозь пальцы. Член вставал только от одной мысли о ее теле, о ее обнаженной груди. До боли в яйцах хотелось намотать на кулак золотые длинные пряди и яростно долбиться в сочную глубину ее тела. Долбиться пока лживое счастье не взорвётся перед глазами ослепительной вспышкой оргазма…которого он не испытывал с момента ее исчезновения. Ему уже казалось, что его пах и яца разорвет от наполненности и воздержания.
***
Хан вдруг осознал, что ему до боли не нравится, когда к ней кто-то прикасается, даже этот врач, который осматривает ожоги на ногах и порезы на ладонях вызывает дикое желание вывернуть ему руки и отрубить пальцы за то, что трогает ее, смотрит на тонкие лодыжки, касается маленькой ступни.
Ему все еще не верилось, что тонкие руки Ангаахай смогли тащить деда через весь коридор. Отважная, безрассудная, сумасшедшая. У него пока все это в голове не укладывалось. Он не понимал…его этому не учили, он этого не видел. Разве нормальные люди способны на такие поступки? Вопреки здравому смыслу…Маленькая птичка, ЕГО птичка спасла самого Скорпиона от смерти. Спасла человека, о чьей кончине молился каждый кто его знал, даже его самые близкие родственники.
Перевел взгляд на врача и когда ловкие пальцы провели мазью по ожогу, Хана затопило неудержимой яростью. Как будто все эти прикосновения клеймили белоснежного лебедя, пачкали перышки.
Подошёл к врачу и прорычал:
— Пошел прочь. Не прикасайся к ней!
Доктор тут же вскочил со стула и почтительно склонил голову.
— Господин Батыр просил меня позаботиться о своей невестке.
— О нем заботься! Ясно? Пока я сам тебя не позвал не смей сюда входить! И никто пусть не входит! Я сам!
Провел яростным взглядом низкорослого, худого врача. Надо ужесточить охрану комнаты Ангаахай. После пожара вся родня съехалась в дом Тамерлана. Так принято и положено. Он дал им приют в своих стенах до восстановления особняка деда.
И среди гостей есть тот, кто сделал попытку убить Батыра.
Подошел к Ангаахай и склонился над ней, опираясь ладонями о подушку с обеих сторон от ее головы. Всматриваясь в бледное лицо, такое до боли красивое, идеальное, нежное. И бешеная злость начинает утихать, по венам разливается тепло, дикие твари внутри него склоняют мощные головы и прячут острые когти.
— Почему? — спросил очень тихо, всматриваясь в ее глаза. Один раз он уже задавал ей подобный вопрос…
— Потому что он человек… и я человек. Потому что он твой дед и он тебя любит…и я люблю…тебя.
То ли безрассудная, то ли святая и внутри саднит, болит, режет. И Хан не знает, что это такое, что это за чувство, сводящее его с ума и заставляющее задыхаться без нее. Взял тонкую руку с забинтованными пальцами и невольно поднес ее к губам, вспоминая рваный порез между пальчиками и ощущая, как возвращается та самая разрушительная волна, которая превратила его в безумца, когда он метался и искал Ангаахай. Как расшвыривал в стороны гостей, как принюхивался, словно зверь и сатанел от понимания, что ее нигде нет. Он орал ее имя, ломился в каждую из комнат. Он перестал быть собой …тот чокнутый, испуганный мальчишка носился по особняку деда, задыхаясь в истерической панике и трясся от боли и страха, что он опять ничего не может сделать, он опять бессилен перед стихией, он слаб и немощен. Если б не проклятая, сумасшедшая ворона Хан бы не нашел Ангаахай. Ему и в голову не приходило, что жена могла пойти следом за дедом…
