Соответствующие движения бедрами вперед и руками назад, а Хан стискивает челюсти, стараясь совладать с адской ослепляющей яростью. Бросил взгляд на ряд, в котором сидит Ангаахай, и на секунду сердце забилось чаще. Как она смотрит только на него во все глаза, подавшись вперед. Не улыбается. ее глаза расширены. И он видит — ей страшно. За него. Разве так можно притворяться. И ему впервые верится, что его… да, его любят. Не за что-то. А вопреки всему.
Вначале Хану казалось, что он не может сосредоточиться на бое из-за своей злости, пропустил несколько ударов и постарался взять себя в руки, отключить все мысли. Особенно о мертвой Киаре. Но у него не получалось. Во время короткого перерыва сделал еще несколько глотков воды, пытаясь набраться тех самых сил… думая только о ней. Подарить ей победу и забыть о ринге навсегда.
Но вместо сосредоточенности на лице и выпадах противника начало казаться, что перед ним не Мухаммад, а… его отец. Вначале лицо то появлялось, то исчезало, и Хан наносил сокрушительные удары противнику. А потом у Мухаммада появилось несколько лиц. Одно родного отца, одно отчима и третье лицо мертвой жены Хана. Все они смеялись над ним и держали в руках кинжалы. У них было сотни рук. Хан старался увернуться от каждой из них, бил в головы, но попадал всегда мимо, головы исчезали, и одна громко ржала над ним, а его ослепило болью, он шатался и летал по рингу, как резиновая кукла.
Взгляд на трибуны, поиск… и отчаянное понимание, что ее там нет. Нигде нет. Сокрушительный удар в голову, и он летит назад, падает навзничь на спину, широко открыв глаза, смотрит на прожекторы вверху. Слышит голоса, счет вслух, и лицо заливает кровью. С диким ревом встает и наощупь идет на врага, не важно, какое у него лицо и где оно. Похер. Главное найти, сдавить руками и раздробить… бешеный рев толпы. Все тело наливается какой-то сатанинской силой, и вот он уже сверху, с наслаждением прислушивается к дикому ору противника и мягкому треску кистей. Хан рвет и ломает. Что именно — не важно. Под ладонями жесткие курчавые волосы Мухаммада. Раздается сильный треск, и Хан воет на весь зал… еще хруст, и его безуспешно пытаются оттащить в сторону. А он ломает и… и понимает, что ломается вместе с этой мразью. И что лучше бы он там сдох.
Бешено вращая глазами, всматриваясь в четверящиеся лица, он ищет ее и ищет. Издалека слышит:
— Оторваны уши. Перебиты все пальцы, Сломан позвоночник. Уносите.
Его самого выводят куда-то, в дверь ломятся фанаты, кто-то орет о ставках и компенсации для покалеченного и полумертвого Мухаммада.
Его предали… ему что-то подсыпали в воду… Анализ уже готов. Это наркотик, он вызывает галлюцинации и слабость в мышцах. Но как? Кто? ОНА НЕ МОГЛА. Только не она. Не… Ангаахай. Она на такое не способна. А Хан держится за звенящую голову и смотрит в никуда, пока охранник дрожащим голосом докладывает о том, что Ангаахай сбежала из зала, пока шел бой. У нее были помощники.
— Кто?
— Пока не знаем, но уехала она на машине, явно ожидающей у входа.
«Я сама воду для тебя набирала. Там мята и лимон… сделаешь глоток, и силы прибавятся».
— ее уже ищут, прочесывают каждый квадратный метр. Найдут и привезут к вам.
— Не надо…. Найдите и закопайте ее живьем.
— Где?
— Насрать где.
И вырубился от адской боли в голове.
Эпилог
Рассвет унылого молочно-серого цвета, разбавленный туманом, расползался вокруг особняка рваной, липкой паутиной. Хан ощущал, что его самого поглотили сумерки. Он очнулся уже дома, куда его доставили под жесточайшей охраной деда. У Дугур-Намаевых правило — никаких больниц. Даже подыхать надо только дома. Но он не сдох. Получил очередной нокаут в голову с рваной раной на черепе, отделался небольшим сотрясением и сломанными ребрами. А мог… мог сдохнуть прямо на ринге, между пальцев Мухаммада были примотаны битые стекла. Ровно настолько, чтобы удар был более сокрушительным и рвал плоть. Учитывая нестабильное давление, действие наркотика — удар должен был стать для Хана смертельным. Кто-то очень хорошо изучил его медицинскую карту и сделал домашнее задание. И этот кто-то был настолько близко, что смог… смог заставить его купиться на лживую маленькую сучку и на ее внезапные перемены в отношении к нему. Размечтался… Таких уродов не любят. Он забыл об этом и был жестоко наказан за свою амнезию. Как красиво сыграла, так чисто, так невероятно… нежно. Он поверил каждому жесту, каждому взмаху ресниц, каждой улыбке. Даже его покойная шлюха-жена не смогла настолько красиво сыграть. Напряг кулаки, и по руке потекла кровь. Шов на плече разошелся.
Но раны не болели. Физическая боль никогда не волновала Хана. Он привык с ней справляться и не обращать на нее внимание. Приветствовать, как явное доказательство того, что он жив. Ночью лил дождь, земля за окнами промокла, в ямках собралась вода, и издали поблескивала пустая железная клетка Киары.
Охрана изучала записи с камер. Как на ринге, так и в доме. Но везде в определенный промежуток времени они были отключены. Кто-то сработал настолько чисто, что и придраться не к чему.
Он приказал не докладывать ему о поисках. Приказал найти ее, засунуть в мусорный мешок и закопать в глубокую яму. Хан даже не хотел знать, где будет эта яма… чтобы не приползти туда и не валяться на ней, сожалея о сделанном. На его заросших щеках было так же мокро, как и на улице. И эта влага казалась монголу до отвращения позорной. Ему хотелось схватить сотовый и проорать в него, чтоб везли сучку проклятую к нему, чтоб нашли и не смели трогать. Из него наружу выдиралось невозможное, сумасшедшее отчаяние. Оно изнуряло и сдавливало грудную клетку так сильно, что каждый вздох давался ему со свистом. Ему было насрать, что дед отрекся от дарственной и разодрал ее к такой-то матери, насрать на очередное лишение наследства. Он чувствовал себя разломанным на части.
Приблизился к клетке и изо всех сил несколько раз ударил по прутьям, так, что они погнулись. Побрел мимо качели, по мостику в сторону лабиринта. Иногда он находил там покой. Бродил по узким проходам вместе с Киарой и вдыхал сильный запах алых роз полной грудью. Становилось легче.
Но не сейчас… не тогда, когда мозг пульсировал, исходился ядовитыми сожалениями, а сердце корчилось, орало, билось о ребра до крови, и ему казалось, что он весь ею переполнен. Ноги сами шли к памятнику женщины, стоящей на коленях и протягивающей руки вперед. К нему. Такой он запомнил свою мать. Такой ее изобразили для него.
Обхватил эти руки и закрыл глаза. Почувствовал, как задрожали плечи, как боль пульсирует внутри, как разъедает ему внутренности вместе с ненавистью к себе… за то, что поверил.
А потом вдруг увидел белое пятно в мраморном постаменте, как в зеркале. Резко обернулся и застыл, как вкопанный. Она шла издалека, по узкой тропинке лабиринта, пошатываясь, как пьяная.
Боль на мгновение стала ослепительно сильной и заглушила все эмоции. Любые. Ярость, гнев, ненависть. Только боль и адская жажда увидеть… посмотреть в глаза, с сумасшедшим непониманием КАК? Неужели у него галлюцинации? Двинулся навстречу, быстрее, еще быстрее. И по мере приближения уже различал сбитые босые ноги, грязное платье, всклокоченные волосы. Боль разливалась по всему телу, билась, трепыхалась, лишая воли, отбирая любой контроль.
