Его били, драли когтями, кусали, дрочили член, сосали до исступления, трахали, но не целовали. Поцелуй — это нечто чистое и светлое, с другого измерения. Оттуда, где всегда больно, где все покрыто кровавой коркой и стоит едва тронуть — она оторвется и мясо вывернется наружу. Там ничего не зажило за эти годы. Ласки и поцелуи… они оттуда, где агония. А агония осталась в прошлом, и никто не может и не имеет сраного права вернуть Хана туда. Особенно эта маленькая сучка, которая посмела коснуться его своим ртом… коснуться едва-едва, но достаточно для того чтобы его пронизало током, чтобы все тело вытянулось в струну, а кожу губ обожгло от ее нежных и мягких прикосновений. На долю секунд захотелось набросится на ее пухлый по-детски рот, с выпуклой капризной нижней губой, накинуться и сожрать, зажевать, затянуть… попробовать на вкус ее слюну, ее дыхание, ее голос, пососать язык, вылизать десна и небо. Впервые. Как ударом молотка в ребра. Неожиданно и до спазма в легких. И тут же возникло уже знакомое и едкое желание схватить девку за горло и сдавить до характерного хруста за то, что посмела его касаться. Посмела заставить захотеть целовать ее. И испытать боль от понимания, что это лживый порыв … хитрая дрянь пытается выжить любой ценой. Выдрать с нее все перья и сломать лебединую шею… как той нежной птице в озере.
Зашвырнул ее в туалет, а сам заперся в мужском и долго смотрел на свое отражения, трогая изрезанными подушками пальцев свои губы там, где их касались ее. Их жгло. Хотелось тереть до крови, чтоб унять зуд….нет, не отвращения. Зуд неутоленного любопытства, зуд желания ощутить еще раз, что это значит, когда тебя целуют.
Гребаный, не доласканый, жалкий пацан высунулся с темного угла куда его забили сапогами двадцать пять лет назад и посадили на цепь, он жалобно протянул руки за милостыней, пока Хан не отвесил ему по ребрам железной дубиной так, что тот выблевал свои кишки, глядя в зеркало на бородатое лицо себя взрослого и не уполз, волоча тонкие сломанные ноги обратно в свой вонючий, зассаный угол подыхать от разочарования.
Хан сбрызнул лицо ледяной водой, протер глаза, вымыл губы, прополоскал рот и сплюнул в раковину, вытер полотенцем лицо и бороду.
Сунул руку в карман и, нахмурив брови, достал смятый лист бумаги. Разве он не потерял его пару дней назад? Он не помнил, как клал его в карман сегодняшнего костюма. Или это очередные проделки Зимбаги. С ее попытками… глупыми и бесполезными попытками заставить его стать тем, кем он быть не умел и… не хотел.
Эрдэнэ… при мысли о ней в горле застрял ком и там, где у людей имеется сердце стянуло железным обручем из-за попытки вдохнуть полной грудью.
* * *
Ему сказали, что она умрет. Не проживет и несколько дней. Что он тогда испытал? Он не знает этому названия. Потому что думал уже никогда не сможет этого почувствовать, не сможет согнуться пополам и захрипеть от невозможности вытерпеть… Проклятая человеческая сущность, которую он выводил из себя, вытравливал, выжигал. Как бы не старался любить в этой жизни только одного человека — себя… ощутил, что за это жалкое, безногое, беспомощное существо готов отдать душу дьяволу.
И насрать кто ее мать. Она его. Он ощутил это всем своим огрубевшей, заиндевевшей душой и… не захотел принять. Не знал, что чувствует к ней. Но точно знал, что потерять ее равносильно тому, что он потеряет самого себя.
Он чувствовал боль. Агонию. Ломку от которой выкручивало кости. Больно даже сделать вдох или выдох. Горло раздирало и распирало раскаленным, першащим песком. Вонзаясь в самое сердце тонкие лезвия резали его, кромсали, перемешивали в фарш все внутренности. Его выворачивало наизнанку пока сидел в детском отделении и ждал… ждал, когда существо умрет.
А перед глазами мелькали картинки из прошлого. Из самых ярких и изматывающих кошмаров. Они были острыми и натуралистичными настолько, словно все произошло несколько минут назад. Он потерял единственную любимую женщину — свою маму. Никогда в своих мыслях он не называл ее «мать». Только мама или Сарнай, или… или плачущий кровью мальчик шептал в тишине больное и обнаженное до костей «мамочка». Он любил ее до сумасшествия. Боготворил. Вознес высоко на пьедестал и …не позволял себе заходить в склеп своей души потому что похоронил ее вместе с Сарнай.
Как же ему хотелось ее защитить, убить каждого, кто посмел косо смотреть или обидеть. И эти вопли… Он слышал их как наяву. Содрогался вспоминая, как видел одну и ту же ужасающую картину — женщину на коленях, закрывающуюся руками и нелюдя, замахивающегося ремнем или пинающего ее ногами в живот и в лицо. А иногда… иногда этот нелюдь взбирался на нее сверху и дергался на ней, пока она стонала от боли. Он скалился, рычал, а маленький звереныш кидался на него и пытался стащить с матери за что получал кулаками по голове и оказывался запертым в погребе.
Иногда он слышал молитвы. Она просила у бога защитить ее сыночка, уберечь его от боли и невзгод, просила для него счастья и любви. Маленький Хан обнимал ее, подставляя лицо поцелуям, прижимаясь к ней всем телом и жмурясь, чтобы не видеть синяки на ее лице.
— Прости, мой маленький… прости, что видишь это все… если бы я могла тебя защитить… если бы могла уберечь. Заботься о своих детях… жизнь отдай за них… ты сможешь, ты сильный, я верю в тебя. А об этом… Ты вырасти и забудь. Заклинаююю. Забудь.
Но он не забыл. Он помнил все до мельчайших подробностей и никогда не позволил бы себе забыть… Но запрещал ворошить воспоминания. До того, как не увидел Эрдэнэ в кювезе и не услышал приговор врачей… Слова мамы пульсировали в голове, отдавали в виски и ныли как свежие ссадины или синяки.
Это был самый адский день в жизни врача.
Хан ворвался в его кабинет и швырнул ему сотовый, где на само воспроизводящемся видео жена хирурга и его малолетние дети, привязанные к стульям тряслись от ужаса и рыдали, под дулом автомата.
— Если ребенок умрет — им вышибут мозги.
Врач трясущимися руками поправил шапку и надел на лицо марлевую повязку.
— Я не волшебник!
— Ты сегодня станешь самим Иисусом или я стану Иродом для твоей семьи и вырежу их, как скот.
— Я всего лишь врач и я выполню свою работу. А вы… если вы детоубийца — выполняйте свою.
Она выжила. Хана впустили в реанимацию и позволили посмотреть на нее.
— Как вы назовете вашу дочь? — спросил врач, снимая перчатки и вытирая пот со лба, — Я знаю вы до сих пор не дали ей имя.
Но Хан его не слышал. Протянул руку и коснулся крошечных пальчиков, сжатых в кулачок.
— Эрдэнэ.
И пальчики вдруг крепко обхватили его палец.
Он не знал, что к ней чувствует. Знал только одно — уничтожит каждого, кто причинит ей боль. Но так и не назвал ее дочкой… ни разу.
Глава 15
Я впервые вышла во двор его дома. Со мной случилась какая-то метаморфоза после этого поцелуя. Она была едва заметной, и я не сразу поняла, что произошло… но внутри меня исчез дикий ужас. Как будто мне удалось прикоснуться к страшному смертельно опасному хищнику и понять, что меня не сожрали за это и даже не укусили. А сам хищник отступил назад… То ли перед новым прыжком, то ли решил повременить с расправой. И это не случайность. С Ханом нет никаких случайностей. Он приказал отвезти меня домой, а сам так и не появился.
