Яцек передал автоматы боевой организации, а сам вооружился привычной ему двустволкой. Зарядив оба ствола патронами с крупной картечью на косулю, он поглаживал гладкое дерево приклада подушечкой большого пальца и молился. Отто так и не успел узнать его получше, но переглядывались они с нескрываемой симпатией. Когда Яцек только появился и объявил о своем решении остаться с евреями, его начали расспрашивать о планах Гвардии Людовой и особенно Армии Крайовой, которая не выходила на связь уже четыре месяца, с января, когда передала в гетто оружие, но молодой парень с серьезными, умными глазами только пожимал плечами. Искренний ответ отнимет у евреев надежду, ответить честно было невозможно, а солгать тем более. Яцек знал, что люди Стефана Ровецкого и полковника Коморовского ни с кем и ни при каких условиях не станут согласовывать свои действия, да и не считают в ближайшее время нужным начинать борьбу, и их нежелание выходить на связь – очередное тому подтверждение. То же можно было сказать и о Гвардии Людовой.
Ян Гольдберг, опустившись на колено, положил ствол своей старенькой винтовки Бертье 1892 года на оконную раму. Его бледная кожа будто светилась в темноте, мечтательные глаза за очочками смотрели на мушку. За спиной висела аптечка. В руках Яна винтовка казалась противоестественным чудовищем, наростом, она резала глаз, как сигарета во рту младенца, но юноша захотел взяться за оружие по крайней мере до тех пор, пока нет раненых. Залман Бучевский, коренастый невысокий парень, лежал на балконе, время от времени покашливал, шмыгал носом. Несмотря на теплую, солнечную погоду его шея была плотно повязана шерстяным шарфом – он хорошо знал подземную Варшаву и частенько наведывался на арийскую сторону по канализационным лабиринтам. В эту зиму в связи с накалившейся обстановкой Залман почти не вылезал из коллекторов, выступая проводником групп, переносивших большие партии оружия, взрывчатки и боеприпасов, поэтому сильно простыл. В последнее время Бучевский начал горбиться и щуриться, так что со свойственным ему черным юмором частенько поговаривал, что немцам придется хоронить его в очках, которые ему уже давно пора носить. Потемневшая кожа Залмана, казалось, пропиталась канализационным смрадом. Сам он уже давно не чувствовал этого запаха, чего нельзя было сказать об окружающих, – особенно резко с непривычки отталкивал этот душок тех, кто еще не бывал в канализации.
Бучевский занял позицию на четвертом этаже и любовно оглядывал настоящую роскошь – пулемет Browning M1928, упертый в плиту двумя серебристыми сошками. Залман положил подле правой руки десять двадцатипатронных магазинов. К несчастью, это был весь его боезапас. Зная, что один такой магазин можно опустошить за три секунды, и то, как быстро раскаляется ствол, Залман держал подле себя пистолет Mauser C96 с деревянной кобурой-прикладом. Роза Фридман, забравшаяся на крышу пятиэтажного дома, перебирала бутылки с горючей смесью. Обвязавшись веревкой, закрепленной на балке чердачного помещения, она теперь ждала первых выстрелов у себя под ногами, чтобы сбежать на край крыши и сбросить на головы немцев бутылку с огненным коктейлем. Розу страховала другая девушка: с наганом за пазухой она сидела на чердаке и придерживала веревку.
Командующий войсками SS и полиции в Варшаве оберфюрер фон Заммерн-Франкенэгг приказал начать операцию. К кварталу был стянут личный состав – всего несколько тысяч человек. В половине пятого из-за стен гетто со стороны улицы Налевки донеслось рычание танкового двигателя и нескольких броневиков. Техника двигалась вдоль стены к воротам гетто на углу Генся – Заменгоф. Тяжелые грузовики со скрипом остановились у входа – рев моторов, топот сапог и крики немцев возвестили лучше всяких связных и наблюдателей о начале операции, по плану которой гетто должно было быть ликвидировано в три дня. Вскоре отряды Заммерна выстроились и около шести часов вошли в квартал стройными колоннами: впереди всех погнали еврейскую полицию, следом шагали отряды польской полиции и аскари – украинцев, латышей, литовцев, эстонцев, хорватов и словаков, за ними двигалось несколько мотоциклов, и только потом в квартал вошли немецкие жандармы и SS. Разношерстное войско шагало с непоколебимой самоуверенностью, которая угадывалась в каждом движении, в выражении чуть приподнятых лиц. Стройная дробь подошв разносилась по кварталу, хлестала по окнам и стенам узких улочек, отдавалась в ушах беспокойным эхом.
Восставшие знали: они обладают временным преимуществом, так как немцы убеждены, что евреи в основном вооружены лишь пистолетами и, чувствуя за своими спинами рев танкового мотора и броневиков, не ждут опасности даже после того, как зимой этого года впервые получили отпор.
Хаим сидел на третьем этаже здания с немецким пулеметом MG-34, который бойцы с огромным трудом раздобыли вместе с одним запасным стволом и несколькими ящиками боепитания. Длинную ленту в двести пятьдесят патронов придерживал другой боец. Установив сошки пулемета на подоконник, заваленный мешками с песком, Хаим вдавил приклад в плечо и прицелился в голову колонны, но пока стрелять было нельзя, поскольку пистолеты-пулеметы и маузеры его товарищей не отличались дальнобойностью. Если открыть огонь сейчас, его смогут поддержать лишь карабины и браунинг Залмана. Группы договорились открыть общий огонь, когда нацисты дойдут до заминированного перекрестка, сразу после первых взрывов.
Хаим выбрал удобную позицию на самом углу перекрестка Мила – Налевки. Колонна могла пройти только по двум этим улицам, поэтому, куда бы немцы ни повернули, Хаим имел возможность вести по ним прицельный огонь. Отто навел оптический прицел на грудь впереди идущего офицера в кожаном плаще, нащупал тяжелый спусковой крючок винтовки, приготовившись нажать на него.
Колонна повернула на Налевки и двинулась к перекрестку Налевки – Генся – Францисканская, аккурат туда, где их ждали мины и сотни притаившихся бойцов. Голова колонны оказалась на перекрестке – еврейскую и польскую полицию с аскари пропустили, мины предназначались для эсэсовцев и немецких жандармов. Хаим развернул пулемет и навел ствол в гущу немецких колонн, которые наконец достигли перекрестка; все ждали взрыва, но вместо него раздался неуместно одинокий винтовочный выстрел: Ян Гольдберг не то случайно, не то не дотерпев, нажал спусковой крючок своей «старушки», умудрившись при этом промахнуться, хотя на таком расстоянии из винтовки в колонну можно было стрелять не целясь. Немецкие солдаты и офицеры только подняли головы, сохранив строй, но нелепый выстрел Гольдберга будто пробил огромный мешок, из которого через долю секунды посыпался на голову немцев целый шквал пуль, а затем наконец сработали мины, прогремело несколько взрывов, разметавших мотоциклы и обескураженных нацистов.
Хаим начал строчить из пулемета, длинная очередь MG пробороздила колонну толстой кровавой линией, сбивая каски, размазывая затылки и пронизывая лопатки насквозь, швейной машинкой рубцуя одной пулей сразу нескольких солдат и сминая их в плотно идущей колонне. Заложенные мины продолжали детонировать, вдобавок к ним защелкали выдернутые шнуры гранат, посыпавшихся на головы. От взрывов солдат бросало в разные стороны, впечатывало в стены. Яцек стрелял из своей двустволки дуплетом – дробь превращала лица и животы в кровавые пятна, изламывая их в мясную труху.
