Сейчас Роза вошла в комнату, только чтобы помешать чужому счастью, при виде которого ее тоска и одиночество болезненно обострялись.
– Ой, простите, я помешала…
Будучи мудрой, наблюдательной женщиной, Эва моментально все поняла и, не снимая рук с плеч Отто, посмотрела на Розу с чувством жалости и некоторой гадливости. Отто нахмурился, разомкнул объятия и вышел из комнаты. Эва почти с ненавистью зыркнула на Фридман и пошла вслед за архитектором.
Связные вернулись, сообщили, что другие группы «Дрора» находятся на улице Мила, 34, куда с наступлением темноты и выдвинулся отряд. Встретившись, бойцы радостно приветствовали друг друга и почти сразу начали готовиться к следующему бою – ждали его завтра. Роза Фридман сварила суп с рыбными консервами. Восставшие перекусили и выпили пейсаховки. Легли спать. Казалось, в духоте и бесконечных шорохах переполненного, потеющего дома уснуть будет невозможно, однако все настолько измотались задень, что провалились в сон почти сразу, несмотря на неудобства их пристанища и возбуждение первых боев. Стекла пустого, пыльного, зализанного морозным ветром окна запотели.
Амитай Хен сидел подле керосиновой лампы, допоздна читал стихи Циприана Норвида, прикрывая пламя полами пиджака, чтобы случайно не привлечь внимание немцев. Шелест страниц сливался с сопением и храпом более полусотни человек, прижавшихся друг к другу. Хен слюнявил пальцы, перелистывал страницы, тонкая бумага шептала и вздрагивала. Отто почти сквозь сон поглядывал на Амитая, и ему казалось, что войны нет и никогда не было, столько благородного спокойствия чувствовалось в каждом движении и глазах юноши. Хен читал книгу с нескрываемым удовольствием, он не спешил, как будто не сомневался в том, что впереди его ждет долгая, беззаботная жизнь. Марек тоже пристроился рядом с керосиновой лампой и набрасывал на разлинованный лист нотные знаки. Старшему Айзенштату подумалось: если бы не драчливость Марека, эти двое были бы очень похожи: оба созданы для мира, а не для войны. Отто пообещал себе, что сделает все возможное, чтобы его младший брат, Эва и Амитай выжили в предстоящей бойне; они будут нужны потрепанному, отупевшему от ненависти и голода человечеству, дабы вернуть достоинство себе самим и цивилизации. Сам же Отто больше не представлял себя в мирной жизни. Он убил человека – первый шаг сделан, лично для него обратный путь невозможен. Но вот Отто повернулся к любимой – призрак войны начал распадаться, рассеиваться. Эва тоже не спала, ее глаза блестели в темноте. Запах возлюбленной изменился, от нее больше не пахло хлоркой, спиртом и сывороткой от тифа, уже давно Отто чувствовал ее собственный запах, который едва улавливался, потому что был таким же, как и у него, – эта особенность не переставала его удивлять.
Мы одной породы, одной плоти и крови.
Наткнувшись на внимательный взгляд архитектора, Эва смутилась от сосредоточенной в нем нежности и любви. Засунула руку под рубаху Отто и провела ладонью по спине, прижала возлюбленного к себе. Губы сомкнулись. После рыбного супа и пейсаховки слюна приобрела резковатое послевкусие. Отто чувствовал горячее дыхание девушки, ее волосы лезли в глаза и попадали на язык. Близкое, льнущее тело распаляло, он расстегнул пуговицы кителя польской армии, который носила Эва, стянул с девушки шерстяную кофту, так что медсестра осталась в одной майке и брюках. Отто ласкал ее спину и живот, целовал шею. Девушка расстегнула его ремень и спустила брюки, легонько укусила в плечо, чтобы сдержать его телом свое слишком частое дыхание. Отто погладил ее влажный живот и провел ладонями по своему лицу, захотелось оставить на себе запах возлюбленной – свой запах. Майка затрещала от неловкого движения, а кто-то из бойцов, лежавших рядом, громко зевнул и зачавкал во сне. Керосиновая лампа Амитая Хена теплилась в дальнем углу, потрескивала. Шелест страниц. Тихий звук смыкающихся в темноте губ, врастающих друг в друга влюбленных.
Шорохи прикосновений.
Наутро, в десять часов, во дворе дома появился отряд жандармов и эсэсовцев. Сразу поднялся шум, отряды «Дрора» заняли свои позиции: вооруженные бойцы окружили лестницу, облепили со всех сторон. Немцы двигались медленнее, чем вчера, тяжелый шаг, отдающийся в ушах гулким эхом, уже не был таким самоуверенным. Наконец из проема высунулось несколько голов в касках – залп из почти десятка стволов изрешетил лицо первого солдата и скосил еще нескольких, идущих прямо за ним, оставив на стенах кровавые пятна и брызги. Немцы в панике кинулись обратно. Те бойцы группы, кто был с оружием, подбежали к окнам и продолжили вести огонь, цепляя спины, плечи и затылки бегущих. Отто кинул табурет в окно, чтобы разбить стекло, поджег фитиль бутылки с зажигательной смесью и бросил ее в укрывшегося за мусорными баками немца, который стрелял из карабина. Огонь вспыхнул, залил каску, облепил лицо и грудь – солдат бил себя по глазам и метался по внутреннему двору. Пространство перед домом было достаточно тесным, поэтому многие эсэсовцы оказались в ловушке, но плотные автоматные очереди, стегающие окна, не давали бойцам разогнуться: в глаза летели ошметки стен, взлохмаченные оконные рамы и куски потолка. Вести прицельную стрельбу не удавалось, да и скудость боеприпасов не позволила воспользоваться преимуществом в полной мере. Хаим взял гранату и не глядя бросил во двор, чтобы сбить темп немецкой стрельбы; взрыв действительно заставил солдат пригнуться и временно рассеял огонь. Хаим схватил еще одну гранату, на этот раз он кинул ее в солдат, тщательно примерившись. От нового взрыва дом тряхнуло, оставшиеся стекла вылетели, поранив нескольких бойцов. Эсэсовцы залегли и даже не высовывались. Только из-за бетонного ограждения перед домом стреляли несколько жандармов. Теперь восставшие могли вести прицельный огонь, который тотчас выкосил еще несколько серых и зеленых шинелей. К дворику подошло подкрепление, новый отряд полоснул по окнам залпом.
Отто высунулся в окно и увидел, что, несмотря на перехваченную инициативу, эсэсовцы отступили. Он повернулся к своим:
– Собрали манатки, черти… отходят. – Отто улыбнулся и отер со лба пыль. – Не ждали, суки, думали, в лобик поцелуем?!
Волна радости прокатилась по дому. Отто нашел глазами Эву. Девушка перевязывала руку раненому, но, почувствовав на себе взгляд возлюбленного, подняла на него улыбающиеся глаза.
В гетто повисла тишина недоумения: удивлялись восставшие – тому, что живы; удивлялись немцы – тому, что получили оплеуху от безответных евреев, которых до этого вели на убой молчаливыми тысячами.
Не желая терять время, Отто выбежал из дома и, двигаясь быстрыми перебежками, начал собирать оружие и патроны. К нему тотчас присоединились еще несколько человек. Члены группы не стали рисковать и решили передислоцироваться к убежищам на улице Заменгоф, 59. Когда боеприпасы были собраны, отряд снова взобрался наверх и запетлял по крышам торопливой гусеницей. Отто гладил ладонью свою новую винтовку, ощущение заключенной в руках стальной силы приятно щекотало сознание, – маслянистая и тяжелая, она подставляла ладони свою крепкую сбитость, твердость, отлаженность, наполняла уверенностью, будоражила чувством власти – так, словно это был скипетр. Отто горел мыслью, что вот наконец настал его час, пришел черед сказать свое слово и ответить нацистам на все их бесчинства. Эва заметила, что у ее возлюбленного даже лицо изменилось после того, как он взял в руки карабин и вогнал в него костяшку пятипатронной обоймы. Глаза архитектора стали жестокими, это несколько смутило медсестру, но она понимала его чувства.
