Дети засмущались девушек в странной черно-белой одежде и начали прятаться за Эву, тянуть ее за подол шерстяной юбки.
Панна Новак улыбнулась и ласково повернула к себе их лица:
– Это сестры Анна и София, они очень хорошие и ни за что не дадут вас в обиду… вы всегда будете сытыми и чистенькими. Доверьтесь им.
Когда сестра София молча протянула к ним свои хрупкие руки, дети, в силу возраста особенно восприимчивые к красоте, сразу подались навстречу. Сестра Анна стояла в стороне и мысленно корила себя за ревность – она страдала из-за того, что дети всегда так завороженно тянутся к Софии, а не к ней; чтобы прогнать недоброе чувство, начала молиться и вдруг заметила, что лицо панны Новак замерло и побледнело, в глазах отразился настоящий ужас. Страх Эвы молниеносно передался ей самой, по неподвижному взгляду медсестры Анна поняла, что сзади появились немцы, но повернуться было невозможно, руки и ноги словно окаменели. Монахиня опустила голову, поправив круглые очки.
Сестра София почувствовала повисшее напряжение и тоже подняла глаза. К ним быстрым шагом приближались четверо мужчин в штатском. Офицерская выправка, отточенная отмашка рук в кожаных перчатках, серые строгие плащи и высокие сапоги выдавали в них военных: чаще всего в гражданской одежде расхаживали по Варшаве гестаповцы или Абвер, но контрразведке нечего делать здесь, на кладбище гетто.
Эва закрыла глаза, преодолевая дрожь, сжала зубы, собралась с мыслями. Она всегда знала: рано или поздно это произойдет, теперь уже ничего не изменить. Открыла глаза и холодным взглядом смерила подошедших, всем своим видом показывая, что не боится. Монахини же опустили глаза и перекрестились, сестра Анна запричитала:
– Йесус… Мария… Кристос… amen.
Дети вопросительно смотрели на мужчин и не понимали, чего ждать от незнакомцев. Детское сознание, обожженное войной, давно выработало простейшую истину: бояться нужно людей в форме, так что эти четверо не вызывали в них никаких чувств, кроме любопытства. Дети смотрели, как ласковые щенки на улыбчивого прохожего – будь у малышей хвостики, они начали бы сейчас ими постукивать. Однако когда сестра София перестала играть с ними в большие пальцы, когда панна Эва и сестра Анна перестали улыбаться и враз помрачнели, напряжение взрослых передалось и детям.
У входа на кладбище раздался характерный шум, хорошо знакомый Эве: бряцание оружия, скрип ремней и ботинок, металлические звуки немецкой речи, напоминающие лязг танковых гусениц. Она оглянулась на шум: к ним быстрым шагом двигались солдаты. Эва вспомнила Opel Blitz у стены… Может быть, Тадеуш смог увезти их… Выстрелов же не было, может быть, им всем удалось…
Увидев солдат, дети затрепетали. Их глаза расширились от ужаса.
Самый высокий гестаповец с ледяными серыми глазами и выпирающим кадыком напомнил о себе, заговорив на уверенном польском, разве что с некоторыми запинками и ощутимым акцентом. Подчеркнуто-издевательская вежливость выдавала определенную позу, а по тому, как уверенно он говорил, чувствовалось: это старший офицер.
– Что-то вы задержались, фрейлейн Эва, заставили нас ждать, в конце концов, это неэтично. Слишком наслышан о ваш сердобольность и неутомимый труд… с нетерпением искал возможность познакомиться ближе…
В глазах немца Эве почудился нездоровый блеск, черты лица были почти стерты.
– Мы искренне надеемся, что вы, фрейлейн Новак, поделитесь именами всех свой друзья и дадите адреса вывезенных из квартала детей… это в ваших же интересах… Нам бы не хотелось, чтобы еврейский зараза распространилась за границы этого замечательного места. Вытолько посмотрите, как здесь красиво… и так спокойно, вам не кажется?
Девушка решила молчать, что бы с ней ни делали: все равно она, трое детей и монахини обречены на мучительную смерть. Раз гестаповцы уже знают ее имя, значит, на нее написан донос и она давно под колпаком, поэтому шансов выжить просто нет.
Когда солдаты приблизились, Эва увидела среди них сгорбившегося, избитого человека в наручниках. Половина лица почернела от крови и огромной гематомы, так что Эва не сразу узнала Тадеуша.
Господи, где же дети?
Высокий гестаповец подошел почти вплотную, от него пахнуло дорогим табаком и хорошим одеколоном. Он схватил девушку за волосы и резко дернул ее голову к себе, впечатав пуговицы своего плаща ей в лицо:
– Все расскажешь, польский сучка, все, что понадобится… кровью захлебнешь, умолять будешь, чтобы пристрелили, но расскажешь…
Офицер оттолкнул Эву, она упала в грязь, ладони скользили по черной и влажной земле. Второй гестаповец пнул сестру Анну в живот, монахиня захрипела и повалилась на колени, обхватив себя руками. Очки слетели, и гестаповец не без наслаждения раздавил их кованым сапогом – оправа хрустнула смятой стрекозой. Сестра София всплеснула руками и шагнула к гестаповцу:
– Что вы творите? Опомнитесь!
Один из солдат ударил ее прикладом, монахиня распласталась на земле. Рыдающие дети кинулись к успевшей подняться Эве, но офицер оттолкнул их ногой. Медсестра презрительно прищурилась, ей вдруг показалось, что она гораздо сильнее стоящего перед ней человека. Ее взгляд взбесил немца, резким движением он выхватил из-под плаща Luger и в упор равнодушными пальцами в чистенькой перчатке продырявил голову девочке Зосе. Малышка повалилась на землю срезанной гроздью, кровь ребенка брызнула на лицо Эвы.
Мальчишки в ужасе рванули прочь, в разные стороны, но офицер уже поднимал изящный пистолет с угловатой рукояткой и острым, как шип, стволом. Эва бросилась вперед и схватила гестаповца за руку, пистолет плюнул двумя растерянными выстрелами, сбитые с толку пули никого не задели.
Дети удалялись, петляя среди могил. Солдаты вскинули карабины, пули кусали края памятников, сбивая мраморные углы и скалывая скульптуры, пока в конце концов не настигли маленькие спины, разорвав и взлохматив износившуюся одежду. Мальчики уткнулись в землю, из их тел, минуту назад жавшихся к Эве с теплым ласковым трепетом, черным молоком потекла кровь. Кровь скапливалась в густую лужу, а влажная, одуревшая от сытости кладбищенская земля как будто не хотела больше принимать ее в себя, так что плотная алая жидкость только смешивалась с грязью и блестела, отражая серое бездушное небо.
Офицер высвободил руку и ударил панну Новак по лицу. Девушка упала, зажимая пальцами разбитый нос. Лежавшие в грязи монахини рыдали и молились. Сестра Анна закрыла лицо дрожащими руками. Офицер указал солдатам на Тадеуша и Эву, пробормотал что-то по-немецки.
Эву подхватили за руки и толкнули вперед. С ее ноги слетел ботинок, увязший в грязи. Тадеуша подгоняли ударами прикладов. Медсестра бросила на сестер прощальный взгляд. Сестра София перекрестила ее и поцеловала грязные четки. К офицеру подошел штурмманн, кивнул на монахинь, что-то спросил. Высокий гестаповец ответил, панна Новак уловила немецкие слова «огонь», «показать», «монастырь», «обыск».
Эву и Тадеуша остановили и заставили смотреть. Двое солдат, закинув автоматы за спину, сбегали за канистрой и, наклонившись над монахинями, с тщанием начали поливать их горючим.
