Гольдшмит улыбнулся:
– Испугался? Да это он испугался, немцы всегда боятся тех, кто орет громче их…
Дети засмеялись.
– Пан доктор, а как вам жилось в тюрьме?
– Просто великолепно… это было интересное приключение!
Ограничившись кратким ответом, Януш принялся танцевать ирландскую джигу под восторженные аплодисменты и счастливые крики, а после танца рассказывал со смехом о том, как учил сокамерников ловить блох. Стелла смотрела на веселого доктора и видела по его спрятавшимся глазам, насколько он в действительности измучен и раздавлен.
К возвращению Гольдшмита новое здание приюта благоустроили, совместными усилиями выкосили заросли репейника и крапивы во внутреннем дворе, обсыпали дорожки мелким гравием и выскребли из дома всю грязь. Заблестевшие доски в коридоре пахли порошком, Стелла накрахмалила постельное белье и скатерти. Девятилетние двойняшки в заляпанных платьицах, Илана и Сарра, нарвали кленовых листьев и сделали из них пять букетов, теперь в столовой и спальных комнатах, по совместительству рабочих кабинетах, заискрилась жизнь, а серые безжизненные стены, будто пристыженные появлением роскошных желто-красных букетов, несколько разрумянились и приосанились.
В небольшом, огороженном стеной дворике росла массивная липа с широкой кроной, на ее ветвях Януш устроил качели, привязав за две веревки прямоугольную отшлифованную доску. Когда все дневные хлопоты были закончены, дети поужинали и умылись, доктор начал укладывать их спать. Каждый вечер он читал сказки или рассказывал свои истории: один вечер для мальчиков, второй – для девочек. Сегодня же в связи со своим долгим отсутствием решил уделить внимание и тем и другим.
Маленькие человечки лежали в кроватках, блестели глазами в темноте, ерзали под одеялами, хихикали и стрекотали, как кузнечики. В спальных комнатах пахло детьми: затылками, слюной, зевотой, потными башмачками. Днем в этих помещениях суетились, шили, штопали, чистили, читали, писали и пели, ночью раздавалось сопение, а у деревянных ножек кроватей выстраивались крохотные ботиночки с металлическими застежками, они стояли симметрично, точно фигуры на шахматной доске. Доктор придвинул к себе карбидную лампу и, поблескивая стеклами очков, открыл книгу и начал читать, а дети мгновенно погрузились в нашептанный им мир и уже через несколько минут счастливо заснули, ощущая себя любимыми, нужными и защищенными.
У большинства из них не было настоящего детства, они рано лишились родителей, многие взрослели на улицах или в трущобах. Доктор отыскивал их и доставлял в приют, отмывал, кормил и накрывал своими широкими крыльями, втекая в детскую жизнь потоком теплого воздуха. Он хотел сохранить их детство, оградить его от вторжений безумного, вероломного мира.
Послушав сопение детей, доктор на цыпочках вышел в коридор и, прихватив трость, спустился по лестнице во двор. Сел на качели, оперся на трость и поднял взгляд к небу. Минутами казалось, война осталась там, далеко за каменным забором, она ударилась о сны двух сотен малышей и пристыженной тварью вернулась в свое логово. С самого раннего детства, сколько доктор себя помнил, он любил лежать у подножия ствола и смотреть на небо сквозь паутину ветвей; листья покачивались, размахивали зелеными пятернями и трепетали на ветру, а Янушу казалось, что дерево растет у него на глазах и вся земля дышит, как теплый материнский живот. Несколько ярких звезд горело среди ветвей, полыхало серебристыми ягодами, готовыми соскочить за пазуху или в рот.
Гольдшмиту вдруг вспомнилось, как он маленьким мальчиком в деревне у бабушки седлал козу, которая все норовила его сбросить, но потом привыкла и остепенилась. Он держал ее за рога, а коза хохотала блеющим смехом, выдавливала из себя теплые горошины и шаркала копытом. Бабушка отпаивала его молоком, улыбалась рыхлыми деснами, рассказывая интересные истории; от нее пахло луком и старостью, а истертые жизнью руки гладили личико Януша…
Раздался пистолетный выстрел, и бабушка с козой исчезли – лопнули мыльным пузырем. За стеной приюта промчались крики – летучими мышами, свистящими стрелами, частый топот тяжелых сапог со стройной и дисциплинированной ненавистью избивал мостовую. Через минуту все стихло.
На звук выстрела во двор вышла Стелла, ласково положила руку на плечо Гольдшмиту:
– Что там случилось, пан доктор, вы не знаете?
– Случилось это еще в начале времен, а закончится… Вэй зе мир, да никогда это не закончится…
Прислушавшись к улице, Стелла убедилась, что опасность миновала, и несколько успокоилась.
– Как ты выдержал этот месяц?
Гольдшмит смущался, когда Стелла говорила ему «ты»: в эти минуты чувствовал себя виноватым. Давно знал, как сильно она любит его, но неизменно от нее отгораживался, словно ширмой. Внимательно заглянув в карие глаза женщины, погладил пальцами ее кисть, крепко сжал:
– Я не покончил с собой только потому, что у меня есть дети… Другие, сидевшие вместе со мной, потому, что не хотят лишать себя возможности увидеть смерть Гитлера и крах Германии… Сейчас многие отказывают себе в такой роскоши, как самоубийство, лишь в силу этого своего «потому что», которое у каждого свое…
Стелла опустила лицо в его волосы и заплакала, обняв за шею. Януш совсем смутился:
– Не нужно, милая, не плачь… я снова с вами… А знаешь, чего я себе никак не могу простить?
– Чего? – посмотрела на доктора красными глазами.
– Когда начался весь этот кошмар, поймал себя на мысли, что уже много лет не ел мороженого с шампанским и вафлями… и еще шоколад в бумажной обертке… Какой же я дурак, что отказывал себе даже в таких мелочах… Моя бабушка готовила восхитительный штрудель, если бы ты его только попробовала! Свежеиспеченный, с прохладным молоком, яблоки обжигают язык… О-о-о, наверное, это самое вкусное, что я когда-либо ел…
Стелла отерла глаза и улыбнулась:
– Наверстаешь, скоро все это закончится, я уверена… Бог не допустит, чтобы этот кошмар затянулся…
Януш поцеловал ее руки и встал с качелей. Женщина пристально смотрела на его заросшее лицо, поцарапанные очки, кровоподтеки на шее и выскочившие фурункулы. Ей хотелось целовать его почерневшие от грязи пальцы, прижимать к себе тело в растянутом синем свитере, который доктор неизменно носил под пиджаком. Гольдшмит и дети были единственным сокровищем ее жизни. Тридцать лет назад, едва познакомившись с доктором, Стелла начала мечтать о браке с ним, но постепенно убедилась, что Януш, словно отшельник, отрекся ради своих сирот от всего, в том числе от личного счастья. Доктор хотел принадлежать только детям и никому больше. Впрочем, женщина смирилась с ролью заместителя директора приюта – многодетной матери без мужа. Она даже объявила всем, что теперь она пани, поскольку не пристало женщине с таким количеством детей быть панной, и с тех пор все звали ее так, словно она была замужем.
Женщина тяжело вздохнула:
– Пойдемте, пан доктор, вам нужно помыться. Я поставила воду греться.
