– Ты родилась двадцать восьмого октября 1990 года.
– Всего за два дня до Мелоди, – заметила я, снова растроганная.
– И двадцать восьмого октября вы приехали, чтобы сдать образец и узнать, кто же вы, – добавила Хейди Морган. – Как интересно, круг замкнулся.
– И мне двадцать один, – поразилась я, довольная, как и большинство молодых людей, что оказалась старше, чем думала.
– Но в твоих правах написано двадцать, так что никаких походов по пабам или казино сегодня, – поддразнил меня Уилсон. Все захихикали, и эмоциональное напряжение немного спало.
– Держите, можете посмотреть всю папку. Хотя там есть фотографии с места преступления и другие вещи, которые вы, возможно, не захотите видеть. Фотографии в конвертах. Все, что мы знаем, записано и тоже лежит в папке. Мы оставим вас одних, если хотите. Все данные вашей бабушки и отца тоже там есть. Ваша бабушка все еще живет в резервации, но ваш отец переехал в Сидар-Сити, штат Юта, недалеко отсюда.
Еще час мы с Уилсоном провели, рассматривая содержимое папки, пытаясь составить более полное представление о девушке, которая была моей мамой. Информации было немного. Но меня поразило, что, когда они нашли машину мамы, на заднем сиденье лежало детское одеяльце. Судя по описанию, оно было голубым, с большими синими слонами, небольшого размера. Картинка тоже прилагалась, как возможная фотография второго места преступления.
– Блу, – вырвалось у меня, когда далекое воспоминание всплыло из памяти. – Так я называла это одеяльце, «Блу».
– Что? – Уилсон тоже посмотрел на картинку, которую я держала в руках.
– Это мое одеяльце.
– Ты назвала его «Блу»?
– Да. Как же так, я помню его, но не помню маму? – Голос звучал твердо, но сердце ныло. Не знаю, надолго ли меня еще хватит. Я убрала фотографию и встала, прошлась по комнате, пока Уилсон тоже не встал и не притянул меня в объятия.
– Не так все и сложно, моя хорошая. У меня была мягкая игрушка, собачка, маме пришлось в конце концов ее выкинуть, такой она стала грязной и измочаленной. Ее сотни раз стирали, несмотря на строгий знак на ярлычке, обещающий, что она развалится на части. И Честер есть во всех моих детских воспоминаниях. Может, так было и с твоим одеяльцем.
– Джимми говорил, что я просто повторяла: «Блу»… – Кусочки головоломки встали на свои места, и я замерла посреди фразы. – Джимми говорил, что я просто повторяла: «Блу». Поэтому он так меня и назвал.
– Так вот откуда твое имя… – недоверчиво произнес Уилсон. На его красивом лице отразилось понимание.
– Да… все это время я просто просила свое одеяльце. Она должна была оставить мне его, завернуть меня в него, когда оставляла в машине Джимми. Она же должна была знать, как мне будет страшно, как я буду плакать из-за того чертова одеяльца.
Я вырвалась из рук Уилсона, пытаясь вдохнуть поглубже. Но грудь сдавило так, что дышать было больно. Будто по мне быстро-быстро расползлись трещины, как по тонкому льду, по которому я ходила всю жизнь. А теперь я провалилась глубоко в море скорби, и волны сомкнулись над головой. Я пыталась выплыть на поверхность, вдохнуть. Но к ногам будто камень привязали, и я стремительно тонула.
– Пожалуй, с тебя на сегодня хватит. – Уилсон прижал меня к себе и открыл дверь, делая знак кому-то в коридоре.
– Ей уже достаточно, – услышала я, и кто-то еще вошел в комнату. Перед глазами все поплыло, и наступила темнота. Потом я почувствовала, как меня усаживают в кресло и опускают голову между колен.
– Дыши, Блу. Давай же, любимая. Дыши глубже, – тихонько шептал Уилсон мне на ухо. В голове немного прояснилось, лед в венах слегка оттаял. Вздох, второй, еще несколько. Когда зрение тоже вернулось, я могла просить только об одном.
– Я хочу домой, Уилсон. Не хочу больше ничего знать.
Мы ушли из участка с копией всех документов. Это Уилсон настоял. И на том, чтобы я взяла контакты людей, с которыми, кроме крови, у нас не было ничего общего тоже. Мне очень хотелось выкинуть всю папку из окна, посмотреть, как бумага разлетится по асфальту, улетит в ночной город, подхваченная ветром. Ветер должен был унести сотни страниц трагичной истории жизни, чтобы забыть о них и никогда не вспоминать.
Мы поели прямо в машине, слишком измотанные и подавленные, чтобы идти куда-то или даже разговаривать. Но до дома было восемь часов езды, а наш самолет вылетал только в восемь утра, так что пришлось найти отель и снять номер на ночь. Уилсон не спрашивал, хочу ли я отдельную комнату. Я и не хотела. Но в номере оказалось две отдельные кровати, и как только мы вошли, я почистила зубы, стянула джинсы и упала на ближайшую подушку, тут же уснув.
Мне снились вереницы вырезанных из бумаги куколок, лицо мамы, одеяльца всех цветов, кроме синего. Снилось, что я еще в школе, иду по бесконечным коридорам, ищу Уилсона, но вместо этого натыкаюсь на множество детей, которые не знают своего имени. Я проснулась со слезами на глазах и зарождающимся страхом, что Уилсон уехал, пока я спала. Но он все еще был там, на второй кровати, обнимал вторую подушку. Спутанные кудри ярко выделялись на фоне белой простыни. Какое-то время я наблюдала за ним, спящим в лунном свете, запоминая линию скул, тень от длинных ресниц на щеках, движение губ, когда он вздыхал во сне.
А потом, не дав себе время ничего обдумать, я забралась на кровать рядом с ним и свернулась калачиком, положив голову ему на плечо и обняв. Мне нужно было убедиться, что он на самом деле мой, мне хотелось приклеиться к нему, слиться в единый организм. Я поцеловала его в плечо, скользнув рукой под футболку, провела кончиками пальцев по груди. Он проснулся, тут же повернулся ко мне, но выражение лица было не разобрать в тени. Лунный свет ореолом освещал его, и я потянулась к нему, скользнула ладонью по щеке, кончиками пальцев проследила контуры лица. Он не шевельнулся, когда я несмело коснулась поцелуями его подбородка, век и, наконец, губ. А потом, не говоря ни слова, он прижал меня к подушкам и сжал запястья. Я замерла в предвкушении, когда он с силой притянул меня к себе, не давая мне и пальцем пошевелить.
Но никаких поцелуев или ласк не последовало, как и слов любви, произнесенных страстным шепотом. Вместо этого он прижал мою голову подбородком и так крепко обнял, что я едва могла вздохнуть, и даже не подумал отпустить. Так я и лежала, жутко удивленная, все ждала, когда же железная хватка ослабнет, его тело наконец оживет, и я почувствую хотя бы прикосновение. Но руки как стиснули меня, так и не изменили положения, и он сам дышал ровно и не шевелился. В конце концов я уснула, лежа в кольце его рук, так сильно прижимающих меня к себе, что уже нельзя было сомневаться в нем или бояться его потерять.
Глава двадцать восьмая
Горечь
Когда я проснулась утром, Уилсон уже был на ногах, умытый и гладко выбритый, но глаза смотрели устало. Надеюсь, не из-за того, что он всю ночь убаюкивал меня? Его категорический отказ меня смутил, несмотря на всю нежность действий. Он же вел себя как ни в чем не бывало, так что я отмахнулась от обиды и побежала в душ и одеваться, жуя на ходу завтрак, чтобы успеть вовремя в аэропорт. Уилсон ушел в себя, я тоже задумалась, и когда мы добрались до Пемберли, то оба хотели побыть одни. Прошедшие сутки повисли над нами, как грозовое облако. Уилсон занес мою дорожную сумку в комнату и повернулся ко мне, прежде чем уйти.
