– Уже не интересно, – соврала я.
У меня даже дыхание перехватило, и все мысли из головы вылетели, стоило представить, что он будет играть только для меня. К счастью, он рассмеялся и быстрым шагом вышел из квартиры. Потом шаги пробежали по ступенькам, дверь наверху стукнулась о стену. Пара минут – и вот он снова здесь, с огромным футляром. Подхватил один из кухонных стульев без подлокотников, сел напротив меня и распаковал черную и блестящую виолончель. Подтянул и поправил струны, а я уже с трудом скрывала предвкушение.
– Отлично. – Наконец всем довольный, он провел смычком по струнам, настраиваясь. Встретился со мной взглядом.
– Когда услышишь ее, скажи.
– Почему бы тебе просто не играть… как ты обычно делаешь. Я послушаю. – Ну его, это притворство.
– Ты хочешь, чтобы я просто… тренировался? – Рука со смычком замерла.
– Ну да. Как ты каждый вечер делаешь.
– Обычно это занимает не меньше часа. – В словах звучал вызов, и я немедленно отозвалась.
– Знаю. – Еще бы мне не знать. – Но ты можешь называть музыку, которую играешь, так что когда в следующий раз я услышу ее, то буду еще и композитора знать. Очень познавательно, – добавила я, зная, что это его рассмешит. Угадала. – Всеми руками за новые знания, и все такое.
– Действительно. Ты же не могла дождаться моих уроков, такая была тяга к знаниям…
Если бы он только знал. Но он просто усмехнулся и снова провел смычком по струнам. Ему уже пора было снова стричься. Каштановые кудри падали на глаза, и он нетерпеливо отбросил их назад. Наклонил голову к плечу, будто виолончель была девушкой, шептавшей ему на ухо. Полилась новая мелодия. Чувственная, нежная, где низкие и вибрирующие ноты сплетались воедино… я едва сдержала вздох. Музыка заполнила все вокруг, проникла в душу и стучалась в сердце, требуя впустить.
– Знаешь эту?
– «У старого Макдональда была ферма»?
– Вот нахалка, – вздохнул он, но улыбнулся уголками губ и смежил веки, продолжая играть. Я наблюдала, как дрожали длинные тени ресниц на щеках, рассматривала изящную линию скул, подчеркнутую небольшой щетиной. Он выглядел таким умиротворенным, весь в музыке, лившейся из-под его пальцев. И я все спрашивала себя, как же так получилось, что он стал моим другом. Были ли вообще в мире такие, как он? Любители истории, носящие с собой носовые платки, открывающие девушкам двери… даже таким, как я. Никогда не встречала никого похожего на него. Снова вспомнилась Памела. Интересно, он ее любит?
– Это Брамс. – Он моргнул, снова сфокусировавшись на моем лице. Я кивнула, и он вернулся в свой мир грез. Мелодии плавно следовали одна за другой, и я тоже закрыла глаза. Ощущение покоя и безмятежности окутало меня, и я поудобнее свернулась в кресле. И тут я почувствовала толчок. Ох! Изумленная, непонимающая, я опустила взгляд на свой живот. Толчок повторился, и я подавилась воздухом.
– Уилсон! Уилсон, подойди! Ребенок… он танцует!
Уилсон подскочил ко мне. Я еще не успела закончить фразу, а он уже стоял на коленях рядом. Потянулся ко мне, и я прижала его руку к животу, направляя. Ребенок уже толкался, и много раз, но не так, как сейчас.
– Вот! Вот! Чувствуешь? – Глаза Уилсона были как два блюдца, и мы оба задержали дыхание. Толчок, а потом пинок.
– Ой, – рассмеялась я. – Ты точно должен был ощутить! – Уилсон положил вторую руку мне на живот, плотнее охватывая его, и снова прижался щекой, прислушиваясь. Несколько секунд он провел в этой позе, на коленях, обнимая меня, кудри упали ему на лицо, и я одернула себя – так хотелось провести по ним рукой. Ребенок затих, но Уилсон не торопился отодвигаться.
– Это из-за музыки, – прошептала я, надеясь удержать его, хотя бы еще на минутку. – Ты играл ту мелодию, которая нам нравится.
Уилсон взглянул на меня. Наши лица были так близко, и казалось таким естественным наклониться к нему. Так просто… и невозможно. Наша неожиданная близость застала его врасплох, и он тут же отодвинулся.
– Это была та песня? – Он вдруг разулыбался.
– Да. Что это?
– Боб Дилан.
– Что?! – простонала я. – Я-то думала, что это Бетховен или кто-нибудь такой. Я безнадежна.
Уилсон стукнул меня смычком по макушке.
– Песня называется «Чтобы ты почувствовала мою любовь». Одна из моих любимых. Я ее немного приукрасил, но это целиком и полностью Дилан, точно не Моцарт. Слова чудесные. Послушай.
Уилсон сыграл снова, на этот раз со словами. У него был глубокий голос, такой же, как звук виолончели.
– Ну конечно, – кисло заметила я.
– Что такое? – Уилсон вздрогнул, а смычок замер.
– Ты умеешь петь. И голос прекрасный. Даже притвориться, что мне не нравится, не могу. Почему ты умеешь все? Так нечестно.
– Ты явно не видела, как я пытаюсь вырезать что-то изысканное и красивое из пня, – сухо отозвался Уилсон, возвращаясь к игре. Я попыталась тоже снова погрузиться в музыку, но мне так захотелось продолжить работу над своей скульптурой, даже руки зачесались.
– А ты не можешь заниматься в подвале? Так я могла бы слушать тебя и работать. Тогда я бы выразила музыку в дереве. Мы могли бы неплохо на этом заработать. Ты бы стал моей музой. Мужчины бывают музами?
Уилсон улыбнулся, но взгляд был рассеянным, будто он перестал видеть, вложив все силы в слух. Я тоже закрыла глаза, позволив волнам музыки унести меня в свое море. Несколько часов спустя, когда я проснулась, вокруг было тихо. Меня укрыли яблочно-зеленым покрывалом, которое еще и заботливо подоткнули по краям, а Уилсон с его волшебной виолончелью исчезли.
С самого переезда в Пемберли я стала ходить на работу пешком. Среди плюсов была экономия на бензине и физические упражнения, но ближе к девятому месяцу и при стоящей даже в середине октября жаре я уже была готова снова сесть за руль. Но не по понедельникам. В этот день Уилсон приходил ужинать в кафе. Я присоединялась к нему после конца смены, и мы всегда шли домой вдвоем.
Как-то мимоходом я упомянула, что раньше каждый понедельник я приносила ужин Мэнни и Грейси, так что теперь по понедельникам мне бывало немного тоскливо. И Уилсон начал приходить в кафе по понедельникам. Я старалась убедить себя не искать в его действиях чего-то большего. Он был очень милым, добрым и внимательным, и я повторяла себе, что он просто такой человек. Так что я ничего не спрашивала и не намекала на то, сколько времени он проводит со мной, чтобы не привлекать его внимания. Вдруг тогда все бы прекратилось.
Моя смена заканчивалась в семь, и в тот понедельник Уилсон зашел в кафе ровно в семь вечера. Он все еще был в брюках и светло-голубой рубашке с закатанными рукавами. Так он обычно ходил в школу. Бев подмигнула ему и махнула мне, иди, мол. Я села к нему за столик, тоже заказав себе сэндвич и лимонад, с облегчением повела затекшими плечами, пошевелила пальцами ног.
