– Пройду, потому что должна, – спокойно возразила я.
– А ты – крепкий орешек, да?
– Вы разве сомневались?
– Ни разу. Хотя эти слезы привели меня в недоумении. Что это было?
– Искупление. – В темноте легко говорить правду. Уилсон остановился. А я – нет.
– Вы ни в жизнь не пройдете десять километров с этой скрипкой на спине, – повторила его слова я, аккуратно меняя тему.
– Пройду, потому что должен, – передразнил он. – И это – виолончель, простофиля.
У него был широкий шаг, так что он догнал меня за пару секунд.
– Не говорите «простофиля». Звучит чертовски смешно.
– Ну ладно. Не говори «чертовски». Американцы выглядят глупо, когда так говорят. Акцент другой.
Мы помолчали.
– Что ты имела в виду, говоря «искупление»?
Я вздохнула. Знала, что он вернется к этой теме. Избегать его все шесть километров не получится, так что на какое-то время я задумалась, как же выразить это словами, но не сказать, что именно мне нужно искупить.
– Вы когда-нибудь молились? – осторожно начала я.
– Конечно. – Уилсон кивнул, будто ничего такого в этом не было. Ну конечно, он вполне мог молиться и утром, и вечером.
– А я – никогда. До этого вечера.
– И? – поторопил меня Уилсон.
– И мне это показалось… правильным.
Я почувствовала взгляд Уилсона даже в темноте. Мы шли шаг в шаг несколько секунд.
– Обычно искупление предполагает спасение. От чего спасали тебя? – поинтересовался он осторожно-нейтральным тоном.
– От уродства.
Уилсон выбросил руку вперед, останавливая меня. Он внимательно изучил мое лицо, будто пытаясь разглядеть другой смысл за моими словами.
– Блу Экохок, о тебе можно сказать много чего, я могу перечислить целых двенадцать штук, – слегка улыбнулся он. – Но уродство – точно не про тебя.
Его слова вызвали у меня странное ощущение. А я была уверена, что он никогда не замечал мою внешность. Не знаю, хотелось ли мне этого. Я просто покачала головой, стряхнула его руку и пошла вперед, отвечая на ходу.
– В моей жизни много уродства. Уилсон. В последнее время его стало больше, чем я могу вынести.
Мы снова шли в ногу по тихой улице. В Боулдер-Сити было очень тихо. Если Вегас – город, который никогда не спит, то Боулдер-Сити отсыпался за обоих. На нас даже собаки не лаяли.
– Хорошо. Еще две. Итого четырнадцать. В твоей жизни много уродства, но сама ты не такая. И тебе нравится красться по темным коридорам глубокой ночью.
– Ага. И я – само очарование. Пятнадцать.
– Я бы подумал, что для молитвы… или искупления ты в последнюю очередь выберешь школу, после той стрельбы.
– Это был не столько мой выбор, Уилсон. Я оказалась в затруднительном положении. Но если Бог правда существует, тогда он существует и в школе, и в церкви. А если нет… что ж, может, тогда я плакала о Мэнни и о других беднягах, которые ходят по этим коридорам в одиночестве и которых тоже нужно спасти.
– «Иначе я все чувствовал», – пробормотал Уилсон.
В ответ на мой выжидательный взгляд он пояснил:
– «Одинокий», стихи Эдгара Алана По. Не такой, как все. Одиночка. Поэт.
Стоило догадаться. Хотелось бы мне знать эти стихи, чтобы продолжить их, когда он остановился. Но я не знала и не могла, так что между нами снова воцарилась тишина.
– Так скажи мне, почему ты не знаешь, когда родилась? – Эдгар Алан По был забыт.
– Вам нравится расковыривать болячки?
– Что? О чем ты?
– О том, что сейчас вы ковыряете мои, и, вообще-то, это больно, – пожаловалась я, надеясь, что он поймет и расспросов больше не будет.
– О. Ладно. Тогда да. Мне нравится ковырять болячки. Давай, нам еще около пяти километров идти, если не больше.
Я тяжело вздохнула, давая понять, что вообще-то это не его дело. Но все равно ответила:
– Моя мать бросила меня, когда мне было примерно два года. Неизвестно, сколько точно. Она оставила меня в машине Джимми Экохока и уехала. Он ее не знал, а я была слишком маленькой. Понятия не имея, что со мной делать, он боялся, что его в чем-то обвинят, подумают, что меня украли. Так что он уехал и взял меня с собой. Но Джимми жил не так, как все. Ездил по стране, продавал свои работы из дерева в галереи и магазины сувениров, и мы жили на эту выручку. Так прошли следующие восемь лет. Он умер, когда мне было десять или одиннадцать. Опять же, я не знаю, сколько точно. С тех пор я живу с Шерил, сводной сестрой Джимми.
Никто не знал, ни кто я, ни откуда, и я была уверена, что Джимми – мой отец. Шерил не говорила мне ничего еще три года. Никаких записей обо мне не было, так что при помощи властей они сделали мне свидетельство о рождении и страховку, так я официально стала Блу Экохок, которая родилась второго августа, в день, когда Джимми нашел меня и когда мы отмечали мой день рождения. Социальные службы предположили, что мне около десяти лет, как мы с Джимми и думали. Так они решили, что я родилась в 1991 году. Вот. Конец истории. Мне девятнадцать… может, уже двадцать, кто знает. Слишком взрослая для старшей школы, но подумаешь! Может, поэтому я такая умница-разумница, – насмешливо закончила я.
– В самом деле, – тихо ответил Уилсон. Похоже, он размышлял над моей невероятной историей, переворачивая ее и так и эдак, разделяя на мельчайшие кусочки.
– У меня день рождения одиннадцатого августа, значит, я на три года старше тебя, почти день в день. – Он взглянул на меня оценивающе.
– Думаю, с моей стороны будет очень глупо звать тебя «мисс Экохок».
– А я не так и против, Дарси, – невинно, даже нежно улыбнулась я. Он только фыркнул в ответ на мой подкол. И это была правда, я была не против. Когда он говорил «мисс Экохок» таким напыщенным тоном, я чувствовала себя другим человеком, из другого общества. «Мисс Экохок» звучало как имя для кого-то, кем я хотела бы стать. Кем-то уточненным и элегантным. Вот к чему я стремилась. Стать совсем другой.
В кармане завибрировал телефон, и я выудила его из тесных джинсов. Это был Мейсон. Я думала, отвечать или нет, но вспомнила о милях, которые нам с Уилсоном предстояло пройти.
– Мейсон?
– Блу. Детка… ты где? – Ну и дела, как же он был пьян. – Я искал тебя. Ты злишься? Мы у твоего пикапа, но тебя тут нет. Тебя же нет?
В его голосе неожиданно зазвучало сомнение, будто я вот-вот выпрыгну откуда-нибудь.
– Аккумулятор сел. Иду домой по Адамс. Кто с тобой? – Надеюсь, кто-нибудь не настолько набравшийся.
– Она с Адамом, – кому-то сказал Мейсон, и телефон упал. Кто-то выругался и попытался его подобрать.
