Максим не сводил глаз с монолита, пытался представить его происхождение. Ведь получалось, что он был изначально заключён в гору, прятался в её недрах, и лишь землетрясение, пустившее трещину через горный хребет, оголило его верхушку, сделало её доступной для человека, если монолит вообще был материален, если к нему вообще можно было прикоснуться – этого Максим не знал. Как не знал, из какого материала тот сделан. Камень, металл, кристалл, минерал – такие определения казались недостаточными. Да и разве можно говорить о материале воплощённого несуществования? Что, если монолит, то есть сердце мглы, в самом деле дверной проём? Его нельзя увидеть, потому что его нет. Он ведёт в глубь. Но в глубь чего?
Вот куда ягуар заманил первого чавинца. Вот куда ренегадо привёл дель Кампо, а сам плантатор – Затрапезного. Вот куда столько лет стремился отец… Максим вздрогнул. Вспомнил о мумиях. Испуганно огляделся. Ни мумий, ни захоронений не обнаружил. В лакуне стояла морщинистая палатка с незакреплёнными растяжками. Возле палатки на Лизином рюкзаке сидел Скоробогатов. Смотрел на монолит, держал на коленях винчестер. Перед Скоробогатовым стояла базальтовая статуэтка Инти-Виракочи с сухой и сейчас незаметной картой на спине.
Максим, заворожённый монолитом, сам не заметил, как обогнул его. Аня пошла следом. Дима и Покачалов остались на входе в лакуну. Старик же приблизился к Аркадию Ивановичу. Заговорил с ним. Максим не понимал слов. Испугался, что его сознание потеряло связь с окружающим миром, затем опомнился – попросил Аню перевести разговор отшельника и Скоробогатова.
– Они… – Аня вырвалась из своих, должно быть, не менее путаных чувств, чтобы выполнить просьбу Максима. – Они говорят о… Прости, я… Он говорит, что сердце мглы не примет Аркадия Ивановича.
Максим склонил голову, уставился в каменный пол. Чувствовал, что нельзя терять концентрацию. А ведь от монолита его отделяли два или три шага. Так близко. Просто коснуться его, чтобы почувствовать твёрдую грань и успокоиться. Достаточно убедиться в реальности монолита, чтобы сознание перестало пульсировать и рваться из-за собственной беспомощности.
– Ты читал дневник, – спокойно сказал отшельник. – Ты знал, что ни сталь, ни порох не способны нанести ущерб сердцу мглы. Но отказался поверить. Даже пройдя столь долгий путь, сохранил сомнения. Ты выстрелил из ружья, надеясь увидеть осколки и выщербины, надеясь втиснуть сердце мглы в рамки привычных характеристик. Не увидел. Не втиснул. Однако сомнений не утратил. Вот и ответ. Тебя не пустят сомнения и привязанность к жизни.
– Привязанность? – устало вымолвил Аркадий Иванович, за три дня добровольного изгнания окончательно осунувшийся и побледневший. – Я отпустил жизнь.
– Нет, – возразил отшельник. – Ты в ней разочаровался. Тебе нечего отпускать. Тебе нечем платить. Ты пуст. Сюда приходят те, кто любит жизнь больше всего. Они приносят свет своей любви в жертву. А чем пожертвуешь ты? Ты полон горечи и безразличия. И ты боишься умереть.
– Я не боюсь смерти!
– Ты боишься того, что может прийти вслед за смертью. Вот почему привязан к жизни, хоть и не ценишь её.
– Но Затрапезный и дель Кампо… Они ведь тоже устали. Пресытились. Увидели тупик за однообразием удовольствий и власти. Они ведь тоже искали выход из отчаяния, к которому приводили их победы.
– «Я изведал все удовольствия и понял, что человеку не дано чувство насыщения, потому что на смену одним желаниям приходят другие, и нет им конца. После тысячи лет наслаждений я жажду новых наслаждений», – промолвил старик. – Ты заблуждаешься. Сердце мглы открылось лишь одному из двух основателей. Но плантатор изменился за время, проведённое здесь. Он стал иным человеком.
– И я изменюсь, – с безразличием бросил Скоробогатов. – И мне не потребуются годы. Да и кто ты такой… Кем бы ты ни был, ты и сам не смог войти.
Максим слушал голоса Аркадия Ивановича и отшельника, слушал голос Ани, переводившей их слова. В какой-то момент поднял голову и вздрогнул. Понял, что, сам того не заметив, приблизился к монолиту. Или монолит разросся и съел разделявшее их расстояние? Не всё ли равно? Оставалось протянуть руку. И почувствовать.
Голоса наполняли скальную лакуну, оставались ясными, различимыми, но Максим больше не улавливал их значения. Смотрел прямиком в чёрную бездну монолита. Нет, его нельзя назвать чёрным, потому что чёрный – это тон, который ты воспринимаешь. И бездной нельзя назвать, потому что она, хоть и лишённая дна, подразумевает наличие граней или хотя бы точку обзора, из которой ты в неё заглядываешь.
Когда монолит загородил собой остальной мир, Максим в нём потерялся.
Протянул руку.
Положил ладонь, не зная, провалится она в пустоту или упрётся во что-то твёрдое. Упёрлась. Поверхность монолита ни твёрдая, ни мягкая. Скорее упругая. Но всё-таки ощутимая. Максим улыбнулся. Почувствовал, что ему легче дышать. Значит, у монолита есть плоть. И холодная. И чем дольше Максим держал ладонь, тем более пронизывающим становился холод. Перетекал в запястье, тянулся по предплечью. Дыхание участилось. Максим знал, что нужно оторвать руку, отбежать в сторону, но не знал, как это сделать. Забыл, как управлять собственным телом. Оно больше не принадлежало ему. Разве он вообще умел шевелиться, ходить, говорить?
Холод поглотил руку до плеча, но боли не было. А потом кто-то сзади ударил Максима по голове. Чем-то тяжёлым. Чуть ниже затылка.
Удар оглушил. Максим потерял сознание. Кажется, упал. Не был уверен в своих ощущениях. Удивлялся, что вообще сохранил чувства. И продолжает мыслить.
Сзади была только Аня. Но зачем она…
Мысли и чувства с запозданием оборвались.
Глава двадцать седьмая. отец
Максим открыл глаза. Он лежал на твёрдом полу скальной лакуны. Чувствовал: вокруг что-то изменилось. Не мог понять, что именно. Осторожно завёл руку за голову. Коснулся затылка. Пальцами проник под спутанные волосы, провёл ими по шее. Крови нет. Только боль – далёкая, будто эхо настоящей боли. Сколько же Максим пролежал без сознания?
Встав на ноги, замер. Увидел, что цвет монолита изменился. Прежде он был лоскутом ночного неба, теперь стал осколком белого света. Монолит заключил сияние тысячи звёзд – должен был ослепить, испепелить, но оставался замкнут в своих гранях, и, глядя на него, даже не приходилось жмуриться.
Вспомнив о друзьях и не веря, что именно Аня ударила его по голове, Максим обернулся. Никого не увидел. Сделал несколько шагов в сторону, выглянул из-за монолита. Ни палатки Скоробогатова, ни винчестера. Ни входа в лакуну. Ни петли выдолбленной в камне тропинки, выводившей сюда от второй террасы. Максим, напуганный, приоткрыл рот. Дышал часто, громко. Обошёл монолит и убедился, что скальная лакуна замкнулась – гладкая, не тронутая ни проёмом, ни расщелиной. Трещина над головой тоже затянулась. И всё же в лакуне было светло. Светлее, чем раньше. Максим будто попал в один из снежных шаров, которые любил Дима.
