– Наверное, побольше.
– Наверное, – хохотнул Марден. – Так что там с ловушкой?
– Самострел стоит. Они его не тронули.
– Самострел… А следы?
– Если и были, там всё затоптали.
– Чёрт бы их побрал. Ясно. А камень?
– Стоит.
Мардену хорошо запомнился тот валун. Шустов тоже шёл по меткам. Они с Дельгадо и Исабель с такой любовью прощупывали каждую из них, что подмывало оставить их в интимном уединении. Чёртовы психи. Но Шустов действовал умнее. Не пёр локомотивом через гущину – окольно выходил к камням, а потом уже один или вместе с Марденом налегке быстро осматривал непройденный и оставшийся позади участок тропы.
Шустов вообще подорванный был. За всё время, что они шли через джунгли, ни разу толком не присел. А Гаспар ленился, причитал по любому поводу. И жена у него была под стать. Как-то разревелась – вечно у неё были заскоки – из-за крестика, который забыла на предыдущей стоянке, так Шустов терпел-терпел её нытьё, а потом молча встал и ушёл. Вот ведь не лень ему было, пока остальные отдыхали, переться назад на десяток километров за крестиком! Но вообще он оказался прав. Исабель тогда успокоилась и дальше шла спокойно – через силу, натужно, но без скулежа.
Четвёртый по счёту валун Мардену особенно не понравился. Шустов и Дельгадо долго с ним возились. Нашли на нём высеченный узор: яблоко с лучами солнца над скрещёнными женскими руками. С какого перепуга они решили, что руки именно женские, Марден не понял, ну да ладно. Женские так женские. Из разговора – не то чтобы Марден подслушивал, но куда тут денешься, когда они над ухом трещат, – так вот из разговора Серхио и Гаспара получилось, что это вроде бы как символ какого-то там севильского общества, подбиравшего художников для жизни в возрождённом Эдеме. Чёртовы сектанты. Марден знавал одного сектанта – тот бегал с «особой Библией» по Амазонке, причём один, без проводников. А потом весь больной, в оспинах, отсиживался в Икитосе. По вечерам заглядывал в бар на Антонио Раймонди. Нет, не пил, а только сидел себе в углу и с тоской смотрел на пьющих. Непонятно, то ли завидовал им, то ли сострадал. Одно другого не лучше. Однажды зачитал Мардену проповедь. Любопытную такую, жаркую. Шустов с Дельгадо над своим валуном проповедовали не хуже.
Гаспар повторял, что узор отсылает – вечно его там что-то куда-то отсылало – к библейским сюжетам. Яблоко, по его словам, в действительности было инжиром. Он называл его плодом познания, а женские руки – протянутыми к нему руками Евы, осмелившейся нарушить запрет Эдемского сада.
– Неужели не очевидно, что символ выбрали не случайно? Он должен был соблазнять новичков познаниями, прежде недоступными простым смертным! Он означал великое дерзновение!
Шустов в ответ обвинял Дельгадо в близорукости, говорил, что тот упускает нюансы.
– И какие же это нюансы?
– Да, какие? – поддакнул тогда Марден.
Или не поддакнул. Чёрт его знает. Давно это было.
– Каждая из составляющих символа двойственна. Яблоко отсылает и к Ветхому Завету с его змием, и к мифологии кечуа. Бог Конирая Виракоча, вожделевший прекрасную Кауиллаку, спустился на землю в образе птицы и сел на ветви сладкой лукумы, под которыми Кауиллака ткала полотно для будущего мужа. Виракоча придал капле своего семени вид спелого плода лукумы и бросил его на землю. Кауиллака, соблазнившись сочной мякотью, съела паданец и так, оставаясь непорочной, понесла от бога. Согласись, очевидная перекличка с библейской темой непорочного зачатия. Так что яблоко, а точнее обобщённый плод, которым могла быть и фига, и лукума, для нашего возрождённого Эдема выступало символом одновременно греха и непорочности.
«Оставаясь непорочной, понесла от бога». Шустов так и сказал. Слово в слово. Марден и сам рассказал бы им про Конираю Виракочу, даром, что ли, знал всяких кечуа, но вот о прибабахах со съеденным семенем слышал впервые. Из разговора Шустова с Дельгадо эта деталь ему запомнилась больше всего. Он с тех пор раз пять пересказал её знакомым женщинам. Не то чтобы это помогало, но… было весело, да, смотреть на их реакцию. А Серхио между тем продолжал:
– Что же до скрещённых женских рук, тут не только христианская покорность. Ведь руки изображены под плодом – можно сказать, тянущимися к нему. Значит, их можно трактовать как устремление Евы вкусить познания, что само по себе выявляет двойственность символа. Добавь сюда прямую отсылку к Котошскому храму – одному из древнейших американских святилищ, украшенному барельефами именно таких, скрещённых, женских рук. Это один из ключевых символов древних панандских верований, утверждавших, помимо прочего, земную доступность божественных знаний.
Двойственность, везде двойственность! – не унимался Шустов. – Вспомни перевёрнутые лица на стеле Раймонди. Вспомни обелиск Тельо с его единством мужского и женского начала в образе разъярённых кайманов. Вспомни, наконец, Двери Сокола в Чавин-де-Уантаре и стоящие на входе в храм крылатые фигуры – мужскую и женскую. И скажи мне, что символ общества так примитивен, каким его сделали бы обыкновенные мошенники. Нет, здесь потрудились те, кто верил в свои брошюры, верил тому, что в них провозглашалось.
– Успокойся. – Гаспар сдался. – Если не заметил, я давно отказался от своей гипотезы.
– Но вспоминаешь её.
– Нет, не вспоминаю.
– И правильно делаешь. Судя по этому символу, по его многогранности, свобода верований и равенство культур были не только заявлены на бумаге, но и претворены в жизнь. Вспомни хотя бы храм-мечеть на полотне Одинцова.
– Если его кисти вообще можно верить.
Шустов вспылил. Всё понеслось по новой – с потоком названий, дат, имён, – и Мардену сделалось кисло. Нет, с поганым четвёртым валуном у него были связаны плохие воспоминания. И дело тут даже не в болтовне Шустова с Дельгадо, а в начавшейся следом чертовщине. Марден уже тогда решил, что со временем покинет экспедицию Шустова. Любопытно, конечно, посмотреть, куда ведут старинные указатели и допотопная карта, которую Серхио показывал Мардену лишь частично, но рисковать жизнью – увольте. В конце концов, у Шустова оставался ещё один, куда более покладистый проводник и сразу два носильщика-индейца. Их Марден с тех пор не видел. Как не видел и Дельгадо, и его дурную жену с её распрекрасным крестиком. А на следующий день после четвёртого валуна с женскими руками к ним прибилась самая настоящая дикая туземка.
Марден её не забыл. Старая ведьма. Вечером вышла к ним из джунглей и как ни в чём не бывало села рядышком у костра – с такой миной, словно шла с ними с первого дня, а тут лишь ненадолго отходила в кусты. Поначалу было смешно. Мало ли индейцев в дождевых лесах? Шустов на её появление не отреагировал. Потом предложил ей разделить с ним ужин. Старуха отказалась. В последующие дни она питалась исключительно сырым мясом. И тут Мардену стало не до смеха. Чокнутая. Одному дьяволу известно, где и как она добывала себе мясо и что держала на уме. Исабель и Гаспар перепугались. Умоляли отвадить ведьму, а Шустов отвечал им, что безопаснее держать туземку рядом.
