Расправляясь с нежнейшим тапиром, то и дело промокая губы свежевыстиранной хлопковой салфеткой, Илья Абрамович следил, как метисы ставят на землю каминное кресло Скоробогатова. Аркадий Иванович намеревался выступить судьёй. Рядом – два складных стула: обвинителя, на роль которого назначили Сальникова, и защитника, которым неожиданно вызвалась стать Лизавета. Над креслом и стульями индейцы наскоро сколотили навес из бамбуковых столбов и циновок. Навес должен был защитить от солнца и заодно укрыть на случай непредвиденного дождя. Напротив каминного кресла, в десяти шагах, Шахбан обтесал и заузил книзу пеньки срубленных деревьев, чтобы привязать к ним подсудимых: Максима, Анну, Хорхе и Зою.
Дочь Сальникова выдала друзей. Рассказала о Максиме, о записках Екатерины Васильевны и разыгранном спектакле, призванном до поры отвлечь от побега. Знала, что её отца накажут, ведь именно ему было поручено следить за женской палаткой. Любовь к отцу пересилила любовь к друзьям, вот только не в достаточной степени. Зоя слишком поздно сообщила о побеге, к тому же не смогла указать точное направление, в котором исчезли беглецы. Тем интереснее будет следить за Константином Евгеньевичем в роли обвинителя.
Покончив с тапиром, Егоров жестами приказал Баникантхе очистить стол и принести ему из лагеря письменные принадлежности. Илья Абрамович назначил себя секретарём суда и собирался вести протокол судебного заседания – сжато, на испанском языке описывать происходящее. Ведение протокола и сами завитки письменных слов должны были повлиять как на индейцев, так и на метисов. Пусть видят и чувствуют власть людей, нанявших их в экспедицию, и не забывают о неотвратимости наказания – настоящего, вдумчивого. Люди Скоробогатова не были бандитами, чтобы впопыхах и произвольно вершить чужими судьбами.
Вскоре суд был созван в полном составе. Пленников со скрученными руками и ногами усадили на колени, привязали к пенькам. Шахбан встал за их спинами. Аркадий Иванович, Константин Евгеньевич и Лизавета Аркадьевна заняли места под навесом, спиной к пруду. Четверо индейцев были отряжены обмахивать Егорова и Скоробогатова опахалами из пальмовых листьев, остальные произвольно расположились по правую и левую руку от судейского кресла: одни – стоя, другие – сидя на принесённых из лагеря ящиках. Отдельно на скамейках сидели метисы, Артуро и Покачалов. Стол Егорова располагался слева, в равном отдалении от судьи и подсудимых, спиной к пойменной низменности и лицом к святилищу.
Дмитрия, пятого из обвиняемых, связывать не пришлось. Его оставили лежать на носилках из переплетённых ветвей. Он выжил после укуса бушмейстера. Молодец. Крепкий мальчишка. Несмотря на покалеченную ногу, умудрялся поспевать за друзьями. Но выбрал сторону хлеба, не смазанную маслом. И обломал зубы. Егоров усмехнулся, довольный сравнением. А ведь Дмитрий ему нравился. В Индии они сблизились. Мальчишка говорил с ним откровенно и расцветал от похвалы, между прочим, вполне заслуженной. Своих детей у Ильи Абрамовича не было. Не то чтобы Илья Абрамович представлял своего сына именно таким, однако допускал, что после истории с Городом Солнца его общение с Дмитрием продолжится. Егоров помогал ему собирать материалы для книги, всячески подбадривал, обещал присоветовать издателя, а потом Дмитрий сбежал. Илья Абрамович запретил доктору Муньосу тратить на мальчишку даже бинты. Какой смысл? Медикаментов осталось мало, а Дмитрий всё равно умрёт. Никто не будет с ним нянчиться и ждать его выздоровления. В лучшем случае его просто оставят на луговине одного.
Расправив перед собой новенькую разлинованную тетрадь, записав дату и состав суда, Егоров с позволения Скоробогатова открыл судебное заседание и объявил о начатом разбирательстве дела. Доложил о явке, убедился, что отводов нет, и предоставил вступительное слово Артуро. Испанец, как и просил Илья Абрамович, напомнил всем, что «в любой экспедиции главная угроза исходит не от того, что снаружи, а от того, что внутри», то есть «самих участников экспедиции, чьи поступки и слова порой оказываются опаснее самых гиблых джунглей». Затем Артуро принялся тянуть что-то невразумительное, а вот закончил свою речь удачно. Порекомендовал тем обвиняемым, кому будет дарована жизнь, искупить вину верным служением экспедиции. Привёл им в пример конкистадоров, продиравшихся через здешние леса почти пять веков назад. Процитировал одного из них, а точнее, Гаспара де Карвахаля:
«Изо всех наших ранили в этом селении лишь меня одного: Господу было угодно, чтобы мне попали стрелою в самый глаз, и стрела та дошла мне до затылка, и от той раны я потерял одно око, и дело обошлось не без мучений, и в болях я тоже не чувствовал недостатка. За всё это я возношу хвалу Всевышнему, который без моей на то заслуги даровал мне жизнь, дабы я исправился и служил бы Ему лучше, чем прежде».
– Очень хорошо, – заключил Илья Абрамович и внёс в тетрадь запись о том, что Артуро призвал обвиняемых к смирению.
Вслед за Артуро слово получил Сальников, и Константин Евгеньевич принялся, как того и следовало ожидать, с жаром обличать Максима, виновного прежде всего в том, что он похож на своего отца – не только внешностью, но и поступками.
Скоробогатов, одетый в безупречно чистые рубашку с декоративными погонами и песочные брюки-карго, сидел в кресле. Откинувшись в уютный уголок между спинкой и левой боковиной, сложил обе руки на подлокотный валик и безучастно смотрел в пустоту. Кресло, сделанное на заказ, – подарок его покойной жены, Ольги Константиновны. Егоров сам помогал ей выбирать цвет кожи, размер ромбовидной стёжки на боковинах и спинке, даже форму накладок на места, где стёжки пересекались. Любимое домашнее кресло Аркадия Ивановича. Символично, что, отправившись к возрождённому Эдему, он взял его с собой.
Едва ли Скоробогатов слушал Сальникова. Его мысли были далеко от поляны – уводили под четвёртую из семи вершин, в самое сердце мглы. Егоров поморщился, подумав, что никто из прочих двадцати восьми участников экспедиции не знает о содержании дневника Затрапезного – разве что Лизавете удалось в него заглянуть. Они не понимают, ради чего рискуют жизнью. Какова ирония!
«До Затрапезного с его умом и желанием обрести подлинную свободу Аркадию Ивановичу далеко», – написал в третьей из зашифрованных тетрадей Шустов-старший. Напрасно Сергей Владимирович столь пренебрежительно вспоминал о Скоробогатове, ведь тот отнёсся к нему как к сыну и в общении с ним чуть ли не впервые после смерти жены по-настоящему ожил. Аркадий Иванович любил Шустова-старшего. Что же до Затрапезного и дель Кампо, то и Скоробогатов многим пожертвовал, чтобы отыскать их таинственное детище.
Остатки холдинга «Форталеза дель Сур» Аркадий Иванович обещал поделить между Лизаветой и Ильёй Абрамовичем, если Егоров поможет ему отыскать возрождённый Эдем, а затем выведет его дочь из джунглей. Скоробогатов понимал: домой он, скорее всего, не вернётся, что бы там ни скрывалось на месте Города Солнца. Ложь или правда в равной степени окончат его путь. Сложно представить, насколько Аркадию Ивановичу обезвкусела собственная жизнь, если он вслед за Шустовым поверил написанному в дневнике мануфактурщика Затрапезного! Впрочем, у него не было выбора. Он заставил себя поверить. История возрождённого Эдема, упорство его основателей и детальность зашифрованных записей в дневнике впечатлили даже Егорова. Илья Абрамович допускал, что они частично правдивы, и решил не довольствоваться половиной «Форталезы». Скоробогатов наиграется в своём Эдеме, а потом, когда Аркадию Ивановичу будет всё равно, Егоров расскажет об Эдеме другим людям. Пусть знают. Сердце мглы, в котором природа забавляется с природой и умеет победить саму себя, должно открыться каждому, кто захочет в него заглянуть.
