– Верно. Ну, всякое говорят, – Эрик натянул сухие носки. – Но, по-моему, нет. Только в книжках и кино.
– У нас этот мир называют Изнанкой. Кроссовки дай, – попросила Нотти. – Сухая обувь – самое важное, так мама говорит.
Она опять на миг запнулась, задумалась и с огорчением покачала головой.
– Слова только вспоминаются… даже лицо мамино не помню. Так вот, если в мире нет магии, то ты для него слишком тяжёлый. И ты проваливаешься.
– В мир, где есть магия?
Нотти замерла, стоя с кроссовками в поднятых руках. Вокруг кроссовок свистел ветер.
– Наверное, – сказала она неуверенно. – Ведь то, что я делаю, это магия?
– Да.
Нотти кинула ему обувь.
– Так значит, если меня сюда вытолкнуло, если я провалился… – Эрик помолчал. – Я тоже волшебник?
Нотти пожала плечами. И, отмерив пальцами что-то совсем крошечное, показала Эрику.
– Может быть, на вот столечко. Даже капля магии делает тебя тяжёлым для Изнанки… Гляди, светает!
Небо и впрямь посветлело. Тучи развеивались, уплывали от берега в море. Появился алый отблеск на горизонте.
– Погоди, а… а ты сама? Тебя тоже вытолкнуло?
– Меня? – нахмурилась Нотти.
– Ну да. Тебя. Если я – слишком тяжёлый для своего мира, значит, и ты тоже! Эвон что можешь!
Девушка помедлила, прикусывая губу. Делала она это неосознанно, но настолько по-особенному, что мысли у Эрика закрутились совершенно определённые.
– Может, ты тоже из России? Потому мы друг друга и понимаем…
– Мы же не по-русски говорим, – напомнила она.
– А ты и русский знаешь? То есть помнишь?
Нотти наморщила лоб и вдруг прочитала:
– У Лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том…
И, хотя все слова были совершенно понятны, Эрик враз ощутил, что это и впрямь иной язык. Тот, на котором они заговорили здесь, был нерусский русский, а этот – настоящий, русский русский.
– Так ты наша! – обрадовался Эрик. – Из России! Просто забыла, откуда!
– Я учила… – мучительно пыталась вспомнить Нотти. – Но кто меня учил? Как?
– А школу? Школу не помнишь? Подружек? И… ну… парней там…
Последние слова он выдавил как можно небрежнее, но на всякий случай отвёл глаза.
– Нет. Никаких парней, – отрезала она.
– А ещё стихи помнишь? Как там дальше?
Стихи Нотти помнила, про «дядю самых честных правил», и про «скажи-ка дядя, ведь не даром», и даже «Шёл с работы дядя Стёпа, видно было за версту» – заклинило её на дядях, которых в русской поэзии оказалось удивительно много. Однако вот чьи стихи – отшибло начисто.
– Не, – наконец призналась она жалобно. – Ничего. Пусто. Помню, что мама и папа были… но и только.
– И дядя был? – пошутил Эрик. И бодро сказал. – Зато теперь я уверен. Ты наша, провалилась, как и я…
– А откуда я знаю, что именно «провалилась»? И про Изнанку откуда?
Приходилось признать – да, этого в русских школах не учили.
Ладно, об этом он подумает чуть позже. Пока что они живы, более-менее здоровы, и пора решить, что делать дальше.
Эрик, одевшись и обувшись в сухое, чувствовал себя гораздо лучше – вот только хотелось пить и есть. Он встал, потянулся и осмотрелся.
Да, всё так, как и казалось ночью. Узкая полоска пляжа под высоченными скалами. Изборождёнными трещинами, но почти отвесными, а кое-где поднимающимися и с отрицательным уклоном – море тысячелетиями било в них, подтачивало, размывало.
– Подниматься будет… тяжело, – растерянно сказал Эрик.
– Но придётся это делать быстро, – добавила Нотти. – Прилив.
Вода и впрямь прибывала с пугающей быстротой. Эрик смерил взглядом расстояние – похоже было, что через пять-семь минут море подберётся к подножью скал.
– Нотти… – сказал Эрик внезапно охрипшим голосом. – Слушай… такие дела. Я не заберусь, наверное. Точно не заберусь.
* * *
Они вышли за ворота – Виктор в «дорожном», с рюкзаком за плечами, и Тэль – в не слишком практичном платье, с золотым лаком на ногтях, с корзинкой на сгибе локтя.
– Перекидывайся, – строго сказала она. – И лети за мной. Не отставай, никуда не сворачивай…
– На эльфиек не заглядывайся…
– Вот именно, – прежним тоном продолжала Тэль. – И будь готов меня защитить.
Виктор немедля расправил плечи.
И молча смотрел, как жена сделала шаг, другой, и…
Он, как всегда, пытался поймать момент превращения. И, как всегда, его пропустил.
Белый единорог тряхнул шелковистой гривой. Исчезла Тэль, исчезла корзинка; витой рог во лбу грозно склонился, точно перед атакой. Ударили копыта, единорог распластался в беге, устремляясь прямо к завесе дремучего леса в отдалении – перемахнул через живую изгородь, помчался по лугу, всё быстрее и быстрее, словно лоскут снежного пламени на фоне расцветающей весенней земли.
Виктор встряхнулся. Следом, надо торопиться следом!..
Чешуйчатое тело легко взмыло вверх. Мощные крылья загребли воздух, привычный восторг воспламенил кровь в жилах. Тэль пренебрегла осторожностью, они не стали даже отдаляться от усадьбы – Виктор оглянулся, словно чтобы удостовериться, что любопытные соседи не глядят им вслед (хотя соседей вообще не было), и вместо нарядного дома с резными наличниками и балясинами, вместо ухоженного сада и отсыпанной гравием дорожки увидал лишь мрачные, вздымающиеся к внезапно сгустившимся облакам вершины елового бора.
Иллюзия была идеальной. Практически такая же, как и сплетённая Тэль (и Лой) для мамы. Кстати, там Кошка и Единорог трудились дружно, вполне мило болтали, и никто никого не пытался ни на рог поднять, ни до смерти зацарапать.
Интересно, а что увидит прислуга, которая должна явиться позже? Иллюзию? Покинутую усадьбу? Или слуги вообще не явятся, забудут свои обязанности? Виктор никогда не интересовался такими мелкими бытовыми вопросами, это всё решала Тэль…
А в следующий миг мир вокруг них изменился, и господину Дракону стало не до того.
Верхушки радостной южной рощи вдруг потянулись к самому небу, у корней залегла холодная и сырая полутьма. Белая грива Единорога, казалось, испускает неяркое сияние, а копыта и вовсе не касаются земли. Сперва Виктору показалось, что открывшаяся им просека слишком узка; но нет, крылья как раз поместились.
Он ощущал беззвучную просьбу Тэль: «Держись поближе», и не пытался подняться над вершинами этой невесть откуда взявшейся пущи. Единорог мчался всё быстрее, так что господину Дракону пришлось наддать.
