– Стойте здесь, я пойду искать машину, – решила Майка, аккуратно прислонив нас к свободолюбивому автомату. – Найду – позвоню.
Вместо нее мне позвонил издатель Юра. Я сообщила, что мы с Майкой отсутствуем по семейным обстоятельствам.
– И что произошло в вашей с Майей семье? – Юра изобразил сарказм.
– Я развожусь с мужем, а Майя выходит замуж.
– Э-э… мы говорим об одном человеке?
– Почему же, о четверых.
В Юриной роботизированной голове что-то не складывалось. Он молчал. А не надо было закрывать Бук, разозлилась я.
– Женщина, на вас сейчас горилла упадет, – очень в тему вступила продавец из магазина игрушек, куда я ретировалась, чтобы Кузя не слышал разговоров о разводе.
Юра прослушал и про гориллу. После чего сдержанно, с достоинством попрощался.
Я вернулась к подпиравшему кофейный автомат Кузе.
– Ну что, мам, ты нашла выход А? – спросил ребенок в нетерпении: ему хотелось поскорее отвезти коалку Жору домой и познакомить с остальными животными.
Нет, Кузя, не так быстро. Выхода пока нет. И похоже, еще долго придется искать, и мучиться, и вести неприятные разговоры. Я вздохнула.
И увидела Майку. Она бежала по длинному коридору и радостно размахивала руками:
– Эй! Идите сюда! Я все поняла! Никакого выхода А не существует!
Вечером нас было уже трое – Лисицкая, узнав все новости и превозмогая гнев Лисицкого, приехала ко мне.
– Извини, мне пришлось сказать Лисицкому, что ты разводишься прямо завтра. И на всякий случай – что он тебя бьет.
– Кто? Вениамин?
– Ну да. Материнской платой по заднице.
– Очень жестоко. Весьма.
– Кузя не слышит? – спохватилась Лисицкая. – А то я тут ору…
– Кузя закрылся в комнате с Жорой.
– Надеюсь, эта фраза тебя не пугает.
– Да проходи ты уже. Нет, курить нельзя. Я развожусь, я и правила устанавливаю. Будешь ходить на балкон.
– Ладно уж. Майка, привет. Ты возьмешь фамилию Марко? Кто ты там будешь – Майка Комиссиони?
– Ломбардо его фамилия, – засмущалась Майка, потому что замуж ее пока не звали, но она, естественно, надеялась.
– Майка Ломбардо, значит. Красиво! А ты давай рассказывай, – это уже мне.
– Пытаюсь вставить слово…
Но рассказывать я начала не сразу. Я искала лимон, пока Лисицкая жарила привезенную с собой рыбу и возмущалась тем, что у меня плита без гриля. Кузя пришел на запах, но оказалось, что рыбу он не хочет, а хочет макароны, и Майка, как будущая итальянка, вызвалась их варить. Потом принялась тереть сыр – не пармезан, увы, зато твердый от времени. Мой невозмутимый ребенок все равно слопал тарелку макарон и сказал Майке, уходя, «чао, белла». Майка зарделась и зачем-то сообщила Кузе, что в Италии сыр пармезан едят как хлеб и даже приносят беременным в роддом. Ребенок выслушал и ответил, что она все равно белла. Надеюсь, Кузя не перейдет на настоящих Жор к восемнадцати годам – он умеет сказать женщине то, что она хочет слышать. Пусть, как позже выяснилось, под «беллой» он имел в виду блондинку – бел-л-лые волосы.
– Он тебя гнобил. Все эти годы! – сказала Лисицкая, когда Кузя спал и стопроцентно не слышал ее.
– Да, – нерешительно подтвердила Майка. – Мне тоже так кажется вообще-то.
– Просто он мне изменяет и вы злитесь, – стала я защищать Вениамина. – Не надо делать из него монстра. Мы семь лет женаты. Родные люди, как ни крути. Ну, может, не родные, но двоюродные. Он не виноват, что все это с самого начала было… ни к чему.
– Семь лет ты считаешь себя толстой, – вдруг сурово произнесла Майка и в подтверждение этого перестала есть.
– Ну я и не худая.
– Не худая, – согласилась честная (и кстати, худая) Лисицкая. – Но и не толстая.
– Я поправилась после свадьбы. И после родов. Это нормально.
– Ты ходишь в старых очках! И с хвостиком!
– Мне просто жарко в волосах! – засопротивлялась я. Да что за дела? Сначала мать говорит, какая я плохая хозяйка, теперь подруги рассказывают, какая я страшная.
– А линзы ты почему не носишь? – угрожающе нависла надо мной Майка в образе Малфоя-старшего.
– У меня чувствительные глаза. Я и очки ношу редко, небольшой же минус. И вообще – что за разговоры в духе американского кино про тинейджеров? Она распустила хвостик, сняла очки, надела платье и ее заметил самый популярный парень в школе?!
– Кстати о платьях, – сказала Лисицкая, причем глядя на Майку. – Ты не покупаешь себе одежду. Даже за границей. Кузе покупаешь, Венику покупаешь, а себе – почти нет.
– А еще вечерами сидишь на работе или в «Шоколаднице»! – это опять Малфой-старший.
– Ну да, приговор окончательный. Я работаю и ем! Значит, дома меня бьют материнской платой.
– Ты не хочешь идти домой. У тебя офигенный Кузя, а тебе не хочется домой.
– Мы перешли к части «Антонина – плохая мать»?
– Не передергивай. У тебя дома – Веник.
– У меня и пылесос есть, – похвасталась я.
– …и самый изящный комплимент, который ты от него слышала, – «Какая ты попастая!».
– А когда тебе исполнялось двадцать пять и ты просила, чтобы он подарил тебе уже наконец цветов, он позвонил из метро и сказал: «Я еду за розами и за туалетной бумагой».
Боже мой, какие у меня злопамятные подруги! Ну что ж, я им тоже кое-что напомню.
– Девочки, когда мне исполнилось двадцать пять, я ему сама первая изменила!
7. Сени мои, Сени
В двадцать пять лет я впервые после долгого перерыва поехала за границу. И сразу – во Вьетнам, в пресс-тур. Я тогда работала в женском журнале, и мы часто писали о разных курортах. Но то путешествие началось не с курорта, а с экстрима. Десять часов лета, ноль часов сна (я до сих пор не научилась спать в самолете) – и вдруг катакомбы Ку-Чи под Сайгоном. Вьетнамские партизаны вырыли эти подземные туннели во время войны с американцами. Чем руководствовались организаторы пресс-тура, потащив нас в Ку-Чи сразу из аэропорта, не знаю. Наверное, забыли, что в Москве четыре утра, а русские журналистки – не американские солдаты и мести вроде бы не заслуживают. Так или иначе, нас отправили в темные катакомбы. Впереди полз шустрый гид Нго с фонариком в руке, но я от него быстро отстала. Темнота, теснота, стертые коленки, звенящая от недосыпа голова – и я вдруг почувствовала две вещи.
Первая: вся моя жизнь в последние три года очень напоминает эти катакомбы.
Вторая: мне надо срочно изменить Вениамину.
Странно, но ни одна из этих мыслей в Москве мне в голову не приходила. Жила себе, работала, ползла как умела по своим катакомбам и считала, что так и надо. Вьетнам все изменил.
