Но в этот раз наслаждались не все. Офицер Ишай, идущий первым, начал ощущать тяжесть похода с первых минут. Он сильно потел и говорил нам, периодически по очереди участливо подбегавшим к нему, что не может понять, что с ним такое.
— Я вроде в неплохой форме, но почему мне так тяжело? — недоумевал офицер.
Мы, конечно, вероломно скрывали истинную причину его странного состояния и, сдерживая смех, возвращались на свои места. Наши подчиненные видели все это и тоже пребывали в неведении, как и жертва наших козней.
А поход между тем продолжался. Впереди шел уже окончательно изнемогавший от усталости Ишай, за ним — недоумевающие солдаты и мы, сержанты, по бокам и сзади колонны. Примерно в десять утра наше подразделение уже подходило к финишу. Солнце успело подняться высоко, и стало довольно жарко.
До этого, по установившейся традиции, за несколько километров до финиша мы разворачиваем двое-трое носилок и кладем на них солдат потяжелее. А после все пытаются бежать, вне зависимости от того, тащат они носилки или нет. Последние сто метров все неслись уже галопом. А мы, командиры, бежали по бокам и сзади и подбадривали парней криками:
— Быстрее! Финиш рядом! Вперед! Не меняйтесь на носилках! Не теряйте время! Терпите! Кусайте губы, но выдайте все, на что вы способны!
И вот финиш! Все! Это самый радостный момент этого дня. А вполне возможно, что и всей недели.
Один из рядовых, который эти сто метров бежал с носилками, подошел к нам и сказал, что он очень плохо себя чувствует. И тут же потерял сознание. Вся эйфория от окончания похода вмиг испарилась, и в осадке осталось гнетущее чувство тревоги и собственной вины. Мы сразу доставили этого солдата в медицинский пункт. А потом потянулись томительные минуты ожидания и непрерывного наблюдения за дверью, за которой нашему бойцу оказывали помощь. Наконец она открылась, и на пороге показался врач:
— Ребята, вам крупно повезло, — наконец сказал он. — А парню тем более. У него было полное обезвоживание, и еще немного — и мы не смогли бы его спасти.
В тот момент, наверное, не только у меня мурашки трусливо пробежали по коже. Мы поняли, что своими криками «Быстрее! Вперед!» мы едва не убили человека. Никто из нас в тот миг не подумал о том, что кому-то может быть настолько плохо.
Возвращаюсь к тому, что я говорил в начале этой главы о цене достижения цели. Не будет ли она несоизмеримо высокой? Ну что бы такое случилось, беги мы немного медленнее? Подразделение стало бы менее боеспособным? Мы хуже стали бы ловить этих проклятых террористов?
А так, упаси Бог, мы могли бы потерять человека, бойца, нашего товарища. Вот тогда бы действительно наша боеспособность значительно ухудшилась. Какая была бы после этого психологическая обстановка в Окец? Что чувствовали бы его офицеры и сержанты? Этот груз вины остался бы с нами на всю жизнь.
Мы долго обсуждали этот очень поучительный случай в подразделении. И с того момента я отчетливо понял, что обязательно необходимо сопоставлять истинную ценность поставленной цели и усилия для ее достижения. Стоит ли эта игра свеч? Великий русский писатель Достоевский сказал: «Даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на щеке невинного ребенка». Предельно внимательно соизмеряйте свои цели и пути их достижения. Не переплачивайте! В противном случае можно стать банкротом в жизни.
Не хочется на столь грустной ноте заканчивать эту главу. Поэтому несколько слов о «бедном» офицере Ишае. Когда он, совершенно изможденный, пришел в свою комнату, мы сказали ему:
— Взвесь свой мешок с песком.
После контрольного взвешивания по всей округе разнеслись крики яростного негодования, угрозы всем нам выписать отмену субботнего увольнения домой. А потом, конечно же, дружный смех при активном участии безвинно пострадавшего! С тех пор Ишай твердо уяснил, что к нашему мнению стоит прислушиваться. А в противном случае придется непременно тщательно проверять, сколько весит его мешок песка перед марш-броском!
Блокпост
В жизни бывает масса неприятных, а то и страшных моментов. И я считаю, что один из самых нежелательных поворотов, что могут случиться с человеком, — это когда он перестает различать хорошее и плохое, черное и белое. Когда теряются нравственные ориентиры. Тогда человека просто несет по жизни, и всегда, подчеркиваю, всегда в таких случаях погибает сначала душа, а потом и тело.
Ты инстинктивно сопротивляешься, пытаешься отличить добро от зла. И тебе даже в какой-то момент кажется, что ты сумел это сделать. Но проходит миг, и черное в твоем извращенном сознании становится белым, а белое оказывается черным. Только самым сильным духом удается не путать такие разные понятия.
Я благодарен судьбе за то, что попал в кинологическое подразделение, бойцы которого не стоят на блокпостах. Все мои друзья, служившие в израильской армии в боевых войсках, говорили мне, как тяжело дежурить на блокпостах. Все как один!
Когда они мне все это рассказывали, я недоумевал и, полный амбиций, говорил:
— У вас даже понятия нет, что значит служить в Окец! Что значит ежедневные марш-броски, крав мага, изнурительные кинологические тренировки. А вы жалуетесь всего лишь на какую-то охрану, проверку у блокпоста? У вас хватает наглости такое мне говорить?
После двух лет службы в армии я решил сам посмотреть, что же это такое — блокпост. И почему дежурство там, по словам моих друзей, так невыносимо. До этого момента блокпосты я видел лишь со стороны, по пути на спецоперации, проезжая границу между Израилем и Палестинскими территориями. Но быть сторонним наблюдателем и непосредственным участником чего бы то ни было — не одно и то же, в чем я и убедился на собственной шкуре.
На блокпостах служили некоторые девушки-кинологи из нашего подразделения. Они с помощью своих собак досматривали автомобили и людей, чтобы предотвратить проникновение на территорию Израиля взрывчатки, оружия и наркотиков. Я попросил одну из девушек-кинологов, чтобы она при удобном случае взяла меня с собой. Это было в субботу утром, когда я остался на базе. Она согласилась. И вот я уже стою на одном из блокпостов.
— Ты был в Яффо? — спросила солдатка из армейской полиции молодого, лет тридцати, водителя-араба, пока его автомобиль досматривали.
Мужчина опустил глаза и ответил:
— Нет.
Другие военнослужащие, проверявшие автомобиль, заулыбались. А девятнадцатилетняя солдатка, тоже улыбаясь, насмешливо бросила:
— Не был и не будешь!
И у всех вокруг довольные улыбки стали еще шире.
Араб, казалось, еще ниже опустил голову. И я прямо-таки кожей почувствовал его боль и унижение. Какая-то 19-летняя зарвавшаяся девчонка унижает его, уже зрелого по арабским меркам мужчину, и он ничего с этим поделать не может. И мне стало не по себе. Я знал, что сейчас араб молится. Молится Богу, чтобы тот дал ему сил выдержать эти унижения и чтобы он оказался в Яффо. И в этой молитве для нас, евреев, нет ничего хорошего. Она переполнена болью, безысходностью и жгучей ненавистью к нам.
