— Им два дома дали! — делится Тьяден, — один, что пустой стоял, Угрета, а другой, где старый Ман живет, он сразу сказал, что возьмет постояльцев, если по хозяйству помогут. Хотели еще к Эйдуну, но у него внучка…
Тьяден смущенно замолкает, мнется. Хотя, чего уж, и так понятно, что имперских солдат… даже если просто солдат, в дом, где молодая девушка, жить пускать не стоит.
— Сколько их? — спрашивает Шельда.
— Двадцать, — говорит Тьяден. — И командир еще. Только Шельда… если это солдаты, то почему без оружия? Только у командира оружие есть, у остальных ничего. И никто ведь внимание на это не обращает. Я спрашивал, они плечами пожимают.
— И ты не обращай, — говорит Шельда строго. — Потом сам узнаешь.
Вечер, почти ночь. Стемнело давно, Тьяден забрался спать, а Шельда ждет. Придет этот командир? Что-то подсказывает, что он ночи дожидается, не хочет на виду у всех.
Хёд бросил бродить по дому, успев за день исследовать комнату по периметру, вылезти на кухню, сунуть нос в очаг и полки с посудой. Нашел чайник, нашел ведерко с чистой водой и кружку рядом. Долго пил. Пытался и на улицу сунуться, но Шельда не пустила. Хватит. Ступеньки на крыльце высокие, шею еще свернет. Он спорить не стал. К ночи забрался в кровать…
А Шельда сидит, вяжет шерстяные носки, надо же чем-то себя занять.
Легкий шорох из-за двери. Ее новый гость поднимается по ступенькам, и долго стоит, привалившись к стене. Потом только стучит.
— Хозяйка?!
— Открыто. Заходи, — отзывается Шельда.
Бояться ей нечего.
А он… тот человек, он тяжело дышит.
Заходит, останавливается у дверей.
— Добрый вечер, хозяйка, — говорит он чуть хрипло. — Мне сказали, ты травница.
Ему около тридцати, крепкий, среднего роста… волосы светлые, да. Солдат — сразу видно… даже не вольный наемник, а именно солдат, и выправка и взгляд… Темные круги под глазами.
— Так и есть, — Шельда встает. — Тебе нужна моя помощь?
— И раны лечишь? — говорит он.
А сам едва на ногах стоит.
— Лечу, — говорит Шельда. — Не стой в дверях, заходи, иди к свету. Я посмотрю.
Он еще мнется неуверенно, словно у него есть выбор. Только если не она… нет, помереть он, конечно, к утру не помрет, но вот встать уже скоро не сможет.
Шельда берет еще одну масляную лампу, зажигает, ставит на стол.
— Сюда, — говорит она.
Человек подходит.
— У меня… плечо, — говорит он, и замолкает, желваки дергаются.
— Снимай рубашку, я посмотрю, — говорит Шельда.
Он снимает теплый шерстяной плащ, и дубленую кожаную куртку со стальными пластинами, но куртку уже с трудом, видно, как ему даже повернуться тяжело. С левого плеча почти стряхивает, роняет на пол, только со второй попытки наклоняется, держась за лавку, поднимает. Сдавленно шипит, стиснув зубы.
А дальше под курткой все совсем плохо. Перевязано прямо поверх рубашки, замотано кое-как, и что-то, вроде, подоткнуто снизу. Он пытается размотать и снять, только кровь присохла, не отдирается. И ему не достать.
— Сам перевязывал? — спрашивает Шельда.
— Сам.
— Не дергай, я тебе помогу. Сядь.
Он бросает на нее взгляд… какой-то затравленный, но не спорит.
Шельда может аккуратно… иначе, но не стоит делать это явно. Повязку, намотанную сверху она отдирает с треском, не обращая внимания на то, как он морщится и сопит. Ничего. Уж это переживет как-нибудь.
— Рубашку твою надо постирать. Есть еще одна? Нет? Я тебе дам. А эту у меня завтра заберешь.
Он послушно кивает.
У него жар… шея горячая. Разматывая, Шельда дотрагивается пальцами… Широкая крепкая шея, покрытая веснушками и короткими светлыми волосами сзади… Мокрая от пота. Как он вообще еще на ногах стоит?
— А что с тобой случилось — не мое дело, да?
Он только качает головой, вздыхает.
— Ладно, — говорит Шельда. — Будем считать, что не мое.
Она и так понимает.
Он молчит.
— Как тебя зовут? — спрашивает Шельда.
Он чуть оборачивается к ней.
— Эван О’Миллан.
— Эван, — говорит она. — А я Шельда. Рубашку надо снять. Сам сможешь?
Он пытается снять, но одной рукой тяжело, а вторая не поднимается. Он сопит, стиснув зубы, морщится… а потом вдруг начинает кашлять так, что на губах выступает кровь, и вытирает рукавом. Старается отдышаться.
— Я сейчас… — говорит хрипло.
Рана у него под лопаткой, и пробито легкое. Чудо, что не в сердце.
Шельда молча помогает, берет, стаскивает с него рубашку, не слишком-то церемонясь и заботясь об аккуратности, отдирая присохшее, заставляя поднять руку. Он шипит и сдавленно матерится сквозь зубы, ему больно, но сил как-то сопротивляться нет. Что ж, сострадание к раненным Шельда растеряла слишком давно. Она вылечит его, и этого достаточно.
Эван шумно втягивает воздух, потом долго сидит, закрыв глаза, пережидая. Только лицо белеет еще больше.
А камешек-то не на шее… не на цепочке, как Шельда вначале подумала. Синий камешек адамак вживлен прямо в кость, в грудину, под кожей, и успел пустить корни. Обратного пути нет? Маленький шрам едва заметен, тем более что грудь у Эвана волосатая… и грудь и руки, руки особенно — шерсть, словно у твари. Шрамы на руках… все сплошь. Плечи крепкие, привыкшие к тяжести имперского пехотного панциря, и характерная старая сухая мозоль под подбородком — от шлема. Солдат. За что его?
К ране, под повязкой, подложена тряпка. Повязку Шельда сняла, а тряпка осталась, присохла, едва не закаменела от засохшей крови, пропитавшей все насквозь. Отдирать только с кожей… Ладно, Шельда пожалеет немного. Она прикладывает ладонь, и тряпка отходит сама… только немного дергает, а то ведь человек не поймет. Люди с большим недоверием относятся к магии, поэтому Шельда делает вид, что магии нет.
Идет на кухню, берет тазик с водой, берет мягкую тряпку — промыть немного.
Вокруг раны все потемнело, виден гной.
— Давно это? — спрашивает Шельда.
— Три дня, — говорит он.
— Три дня, и ты еще на ногах?
Крепкий парень.
— А разве у меня есть выбор? — говорит он. Почти со злостью. Понятно, что выбора у него нет. — Я все понимаю, — говорит он еще, голос звучит глухо, — но мне бы еще неделю продержаться. Как думаешь, неделю я протяну?
— Неделю? — говорит Шельда. — А потом?
Он поднимает на нее глаза. Молчит, поджав губы. Глаза у него светло-голубые… и такая тоска…
