Мы планировали обогнуть его стороной и дальше ехать в Керн. К Сигвалю. Завтра утром.
Сейчас уже солнце садится, мы остановились, встали лагерем, уже ставили палатки… Сэр Бедвар не хотел заворачивать к Керну сегодня, на всякий случай. Далеко мы бы до ночи все равно не ушли, и, появись тут гвардейцы короля — возникли бы лишние вопросы. А так — мы едем в Таллев.
Унар сидел на пригорке, смотрел на закат. Чуть в стороне. Кровь на содранных запястьях — натерли кандалы. Он словно не обращал внимания, но я видела все равно.
Я подошла, он повернулся, улыбнулся мне.
Я уже успела объяснить ему, что врать отцу не буду. Расскажу все, как есть. Он не может заставить меня поступить иначе. А его самого отец все равно слушать не станет. Это мое решение. А если он считает, что я должна сказать что-то не так — это его проблемы. Если он забыл, то принцесса тут я. И разговоры с королем — это моя территория, где у меня куда больше силы и власти, где я лучше знаю, как правильно поступить. Да, именно так. Он может защищать меня с оружием в руках, но с отцом я буду разбираться сама. Да, именно так! И пошел он в задницу со своим мнением.
И да, мы почти поругались. И я, в сердцах, припомнила ему много чего, много лишнего… Но это не страшно. Он все равно любит меня, а я его. Может быть, даже из-за этих ссор еще больше. Если бы ему нужна была тихая и милая домашняя девочка, он бы нашел сотню таких при дворе, готовых разом отдаться молодому барону и герою войны, всю жизнь вышивать крестиком у окна, вести хозяйство и слушать мужа. Со мной так не выйдет. И если бы мне нужен был не он, а какой-нибудь правильный и сиятельный герцог…
Да, тут я балда…
Но он все равно меня любит, какая есть, вот за это вот все…
За то, что я не боюсь поступать так, как велит мне сердце. Совершать ошибки с открытым забралом. Честно. Не думая, как это выглядит со стороны.
И я снова сижу, уткнувшись ему в плечо.
У меня просто сдают нервы. Я почти не ем и почти не сплю. Мне страшно.
Пустой лес… листья почти облетели и видно далеко. Тихо, только ветер гудит в верхушках деревьев… Тихо падают редкие снежинки.
Мне страшно.
Ели отвернуться от нашего маленького лагеря, можно представить что мы одни.
Еще эта ночь, следующая… и если Сигваль не выедет к нам навстречу… Две ночи еще. Он ведь успеет? Должен успеть! Все будет хорошо.
Невыносимо страшно.
— Если бы ты не сбежала, — говорит Унар, берет меня за руку, кладет к себе на колени и нежно гладит пальчики, очень осторожно, но я все равно чувствую вес цепей. — Если бы ты не отправилась за Тифридом, ничего бы не было. Через какое-то время я бы уехал в Йоалк, и наши пути разошлись бы. Я не смог, да и не решился бы подойти к тебе во дворце. Да и не разглядел бы окончательно. Ты понравилась мне сразу, но окончательно я все понял, когда мы копали могилу какому-то несчастному, там у дороги. И ты вся в слезах и соплях, упрямо ковыряешь землю, у тебя не выходит, но не сдаешься все равно. Наверно, именно тогда осознал, что мне нужна только ты. Я рад, что все вышло именно так.
Он говорит искренне.
А я… даже не знаю, когда поняла. Когда по-настоящему начала ревновать? Когда Фолька… Или когда пыталась защитить его от оленя, понимая, что скорее умру, чем брошу. Думаю, скорее, когда впервые влезла к нему в постель. Понимая, что вот именно так, именно здесь все правильно.
Я так надеялась, что у нас еще будет время.
Но времени нет.
— Всадники!
Замерло и оборвалось сердце.
Моей последней надеждой было, что это все же Сигваль, ведь знамена короны — и его знамена тоже. Но только он бы со знаменами никогда…
— Пойдем, — Унар поднялся, протянул мне руку, помогая встать.
— Отец, — тихо сказала я.
Унар кивнул.
— Не бойся.
Тепло его ладони…
Что же мне делать теперь?
У меня ноги подгибались, я не могла идти.
Всадники. Королевские гвардейцы и сам король. Верхом. Отец всегда предпочитал ехать в карете, но сейчас… Он торопился? Хотел скорее успеть? Последнее время верховая езда дается ему с трудом, вот и сейчас лоб блестит от пота.
Что если Сигваль скачет за ним следом, и это…
Или дело в другом?
Я видела его перекошенное гневом лицо.
— Агнес! — рявкнул он. — Ко мне!
Спина Унара передо мной — такая почти безотчетная попытка защитить. Он ничем не может помочь мне, и все равно. Он рядом.
— Взять его! — командует отец.
Гвардейцы мигом оказываются рядом, окружают, хватают за локти, бьют и швыряют лицом в грязь… Унар не сопротивляется.
Мне вдруг кажется, все это уже было. Совсем недавно, вот точно так же… И сейчас, наверно, даже еще страшнее. Потому, что там был враг, а тут — мой отец.
— Нет! Не смейте! — кричу я. — Он спас мне жизнь! Вы не имеете права!
Я не знаю, что мне делать, за что ухватиться…
— Ко мне, Агнес, — командует отец. — Сейчас мы едем домой. Этого — повесить. Сейчас.
— Нет! — почти истерично ору я. — Ты не посмеешь!
Пытаюсь понять, найти хоть соломинку, ухватиться. И не могу. Что мне делать? Что я могу против воли короля?
Король оглядывается, словно кого-то ждет. Почти затравленно.
— Прошу простить меня, ваше величество, — осторожно говорит магистрат. — Но солнце уже почти село. Нехорошо казнить людей после заката, это к беде. Может быть, на рассвете, сир? Он никуда не денется.
Выиграть время!
Отец недоволен.
— Я не могу ждать! Не собираюсь сидеть тут.
— А разве преступника и убийцу герцога Альденбрука вы, согласно закону, не собирались казнить на городской площади? Чтобы видели все. Я думал, люди захотят посмотреть на это…
Магистрат слегка удивлен и очень почтителен — его тон, наклон головы, он преклоняется перед королем и готов исполнить его волю, но ему честно интересно знать.
Если сказать такое Сигвалю, он только рявкнет: «не твое дело», и сделает по-своему. Или не рявкнет, но все равно сделает. Но отец не Сигваль. Он колеблется. Оглядывается.
И тогда я бросаюсь вперед.
— Папа! Выслушай меня! Выслушай, прошу тебя!
Я хочу даже не поговорить, не уговорить его, я хочу тянуть время. Я готова кричать, плакать, делать все, что угодно, лишь бы был толк. Мне кажется, еще немного и что-то случится. Отец слишком торопится, что-то не дает покоя ему. Боится неуспеть.
— Папа, пожалуйста!
Я едва ли не стаскиваю его с лошади. Он, со вздохом, сползает. Гвардейцы поддерживают его, снимают, ведь прыгать самому — тяжело, болят ноги. Как он вообще решился ехать верхом?
